Очерки Крыма. Чатырдаг. Фоторепортаж

На майские праздники я был в Крыму и я решил использовать момент и подняться в горы. В качестве места для моциона я остановился на Чатырдаге, который полюбился мне с первого взгляда, т.е. 11 лет назад со своим другом забрался туда впервые.

Я недолго заморачивался по поводу маршрута и решил просто пройтись по старым тропам, чтобы воочию убедиться, что изменилось на Чатырдаге за это время.

Доехав до Перевального, мы оставили машину и вдвоем с другом полезли на гору. Тропу найти было легко и мы начали лезть вверх.

Внизу  село  Перевальное

Орлы в Крыму пока еще не редкость

На майские праздники на Чатырдаге толпы туристов. Почему то особенно много было киевлян. Как полагается в горах, все здороваются при встрече друг с другом. Мы неспешно поднимались все выше и выше на плато

Еще выше на 200 метров и уже такой вид. Вдали, слева Симферополь, до которого около 25 км.

Все выше и выше идем вверх

Заблудиться практически невозможно. Везде много троп.

А вон справа уже видно Салагирское водохранилище. Помню мне в 90-е годы рассказывали историю о том, как немецкую пару, приехавшую отдыхать на море местные таксисты за 100 долларов высадили у Салагирки. Не знаю, правда или нет, но история такая гуляет по Крыму.

Нет, это не комета, а самолет

Вид с плато Чатырдаг. Мы все выше, небо все синее.

Дерево-крест

Собственно, сама гора. Здесь и далее я буду делать вставки из «Очерков Крыма» Анатолия Маркова, великолепной книги, которую стоит прочитать каждому, кто любит Крым и хочет знать его историю. «Очерки Крыма» впервые увидели свет в 1883 году, через сто лет, после того как Крым вошел в состав Российской империи. Марков впервые оказался в Крыму в 1866 году и с того момента его жизнь была связана с полуостровом. В его записках есть колорит того Крыма, который сегодня стремительно исчезает из-за алчности самых различных спекулянтов, оккупировавших полуостров.

Итак, перед плоскогорье.

Мы поднимаемся на гору с противоположной стороны

11 лет назад, когда я был здесь, такого шалмана здесь не было. А еще сто лет назад, ну может чуть более, на этих просторах паслись огромные стада овец.

«До выселения татар, отар было множество; на одном Чатыр-даге кочевало их до 35-ти, по несколько тысяч каждая. Тогда-то чуть не каждую ночь происходили стычки и убийства. Отыскать было невозможно — чабаны проводят месяцы на яйлах, пока встренется кто из родных, заглянут на горы, справиться. «Не знаем, да не знаем; был у нас, взял расчет, и пошел!». Тут ведь ни паспортов, ни контрактов, ни квитанций! Обыщи-ка, ступай, все провалы и пещеры Чатыр-дага! Должно быть, было хорошее времячко и хорошие молодцы, когда этот дикарь-чабан говорил про них с ужасом и отвращением, как про разбойников. А он сам, признаюсь, казался мне настоящим разбойником, и я не вполне был уверен, что встреча с ним в одиночку на глухой лесной дороге окончилась бы всегда дружелюбно.

Везде и во всех обстоятельствах невежество похоже само на себя. Хваленое гостеприимство бедуина, который, тотчас по выходе путника из шатра его, садится на лошадь, чтобы подстеречь его в пустыне, — буквально повторяется в жизни этих горных дикарей; нам можно было спать спокойно, хотя бы вместо чабана у костра сидел настоящий бандит. 
Гостеприимство священно даже для невежества, даже для разбойников по ремеслу. Кому из нас не случается быть радушно принятым, обласканным, накормленным в доме человека, которого каждый кусок хлеба украден у нуждающихся в нем и зависевших от него. 
Суровые анекдоты про чабанскую жизнь рассказывал мне атаман: кто переносит с детства такие опасности и невзгоды, кто полжизни проводит в пустыне за облаками, в обществе волков и овец, тот поневоле станет дикарем и здоровяком. Волки постоянно осаждают чабана; они к ним так же привыкают, как мы к грачам, воробьям и крысам. Днем они встречаются в лесах Чатыр-дага штук по 20 волков вместе. Ночью волки не сходят с дорог, с тропинок: в лесу на целине их не увидите. Чабан уверял меня, что собственноручно убил уже пять волков с начала лета, то есть в течение одного месяца. Волки — отчаянные и хитрые воры: они умеют так забиваться в камни Чатыр-дага, между выдающимися ребрами земных слоев, что их не заметит в сумерки даже опытный глаз. Иногда волк лежит там по нескольку часов, ожидая приближения замеченного им стада. Он даем ему стать просто над головою своею, и тогда без малейшего шума, разом хватает овцу, которая ему понравилась. Овца никогда не крикнет в зубах волка, по уверению чабана: зарезав одну овцу, он спокойно переходит к другой, не распространяя ни малейшей тревоги. Но беда, если он наткнется на козу; коза ревет благим матом при одном появлении волка, и отчаянный крик ее лучше всякой сигнальной трубы поднимет на ноги собак и пастухов. Волки не терпят коз. Чабаны говорят о волках, как о врагах с хорошо знакомой им физиономией и с весьма определенным именем. 
Это для них не безразличная масса, а отдельные личности. Говорят не только о волках, но и о таком-то именно волке. «Белый волк» пришел на Чатыр-даг вот уже три года, сообщил мне атаман; а с прошлого года зашел сюда какой-то черный волк, совсем куцый и остался зимовать. 

Встреча с волками — это для чабана такая вещь, которую он едва замечает. Один старый чабан из их отары (я видел его у огня), по словам атамана, отбивался палкою от 16 волков, пока прибежали на помощь собаки. «

А вот именно возле этой пещеры 11 лет назад мы спали, накрывшись палаткой с другом. Сегодня здесь стоит какое то сооружение, задача которого не допустить в пещеру посторонних. Хочешь посмотреть — плати! Тотальное стремление на всем заработать деньги убивает Крым, поскольку индивидуальные интересы уничтожают энергетику Крыма.

Вместе с тем, именно  такие причины через такие пещеры плато Чатырдаг служит естественным источником многих горных рек и речушек.

И вновь цитата из Маркова:

«Пока седлали лошадей, я пошел за чабаном посмотреть, откуда берут они себе воду. Странную вещь увидал я, оригинальную и живописную до изумления. В нескольких шагах от землянки, в густом лесочке, мы спустились на дно глубокого оврага, уходившего вниз воронкою. На дне воронки зияла черная яма. Это была пещера Кар-коба, то есть снеговая. Я полез туда вслед за старым, хромым татарином, который намотал себе на плечи не то одеяло, не то рядно; мы спускались по суковатому бревну, приставленному к краю отверствия, взамен лестницы; это было целое ободранное дерево с обрубленными ветками; внизу было не совсем темно.

Сверху и из разных внутренних отверстия лился голубоватый свет. Передо мною были высокие, темные арки, обвитые яркою зеленью мхов и трав; так в балетах представляют гроты морских цариц. Мхи висели гирляндами, бахромами. Арки вели в новые пещеры, еще глубже. Понятно, откуда проникал сюда свет, словно в камнях скрывались искусно маскированные окна. Идти было нельзя: надобно было ползти, и то было опасно; спуски состояли из обледеневшего, но уже разрыхленного снега, с которого можно скатываться только на салазках; сырость и холод были очень чувствительны, нога ежеминутно скользила. По сторонам открывались различные пасти, ведущие в бездонные пропасти. Ко многим я пригинался и бросал туда камни. Звук их падения не долетал до меня, словно они пролетали в преисподнюю; снеговым холодом дышали эти темные дырья; снег набивал все отверстия и впадины этой пещеры-норы. Чем глубже спускались мы, тем его было больше, и он был крепче. Хромой старик ползком залез в одну из черных дыр, и вылез оттуда с огромною глыбою снега на спине; он завернул ее в одеяло, и стал с усилием выбираться из глубины пещеры по скользкому ледяному скату; я едва поспевал за ним. 
Пещера Кар-коба — единственный источник воды для чабанов, снег в ней не растаивает в самые жаркие лета; да и какое у нее отношение с жаром и холодом атмосферы? В начале лета снег берут в самом верху пещеры, но чем дальше подвигается лето, тем ниже спускается снег, тем затруднительнее доставать его. Чабан рассказывал мне, что провалы этой пещер идут сквозь весь Чатыр-даг, сверху до низу; что чабаны их спускаются иногда гораздо ниже и нигде не находят ничего похожего на дно; без сомнения, подобные трещины, набитые вечным снегом, служат главным источником множества ключей, которые сочатся, как через фильтр, сквозь пористый известняк Чатыр-Дага и кормят собою столько горных речек. 
Долго оставаться в этой пещере невозможно, без галош и теплого платья можно простудиться насмерть. Я изумлялся несокрушимому здоровью и силе этого искалеченного старика, который спускался в ледник в одной дырявой рубашке и с ловкостью дикой козы карабкался по льду, потом по стволу дерева, неся на своей спине ворох снегу. Снег этот он положил в большой ушат, стоявший посреди двора; солнце мало-помалу обратит его в чистую, как лед холодную воду». 

А вот это зрелище повергло меня в шок. Возле пещеры Эмине Баир Хасар скопище авто. В 1999 году этого не было. Дальше мы пошли по плато по грунтовой дороге. Очень хорошо укатанной, достаточно широкой и хорошо загруженной. Каждые полминуты по дороге ехало авто, а то и несколько. Пыль стояла такая, что мы быстро сбежали с дороги, потому что дышать было невозможно. 11 лет назад такое движение по плато было просто невозможным. Вот, что делает животворящее желание заработать капусты любой ценой.

Вот та самая дорога.

Красота.

Яйла. Где то здесь ночевал Марков со своими спутниками

«Мы сидим и лежим в низкой землянке, едва прикрытой сверху и полуоткрытой с боков… На чабанских войлоках, на сырых шкурах убитых овец, на потниках и седлах — разлеглись наши усталые путешественники; яркий, веселый огонь горит в другом конце шалаша, и дым его красноватыми клубами вылетает в незабранный верх стены, через который видно небо, уже расчищающееся от грозы. Огромные плоские котлы с овечьим молоком стоят на огромных таганах по сторонам костра. Плечистый и огромный чабан, хозяин землянки, в своей остроконечной бараньей шапке, возится у огня и котлов, что-то мешая, сливая и подкладывая. Это варится овечий сыр. Теперь сезон сыра, и целые ночи напролет работают над ним чабаны. Другой чабан, безмолвный старик с седыми бровями, жарит нам на железной спице знаменитый татарский шашлык, не обращая на нас ни малейшего внимания, словно нас и нет здесь, вполне сосредоточив свой строгий взгляд на кусочках баранины, нанизанных на спицу. Важно и неспешно поворачивает он ее над горячими угольями, подрумянивая сочные, жирные кусочки, и, подрумянив, так же важно и неспешно, в полном безмолвии, ссыпает их в чашку, из которой мы с жадностью поглощаем это душистое мясо.

Не думаю, чтобы многие из читателей едали татарский шашлык в более оригинальной обстановке и с большим аппетитом, чем ел я его в эту незабвенную ночь. 
После голода и холода — прекрасное, горячее мясо, не имеющее себе подобного! Баранины тут следа нет, той, по крайней мере, баранины, которую знает русская публика. 
В шашлыке не баранина, а конфета. Я один съел его два вертела. Наши дамы нашил какой-то глиняный кувшин и, в то время как мы истребляли шашлыки, ухитрялись приготовить в этом кувшине чай. Вышел настоящий калмыцкий чай, жирный и темный, как подобает в такой калмыцкой юрте; я его, однако, пил с наслаждением, тем более искренним, что потерял было на него всякую надежду. За чаем следовала отвратительная пшенная каша на овечьем молоке, придымленная, вонявшая овцою; чабан сготовил нам ее в котле, способном напитать пять тысяч человек без всякого вмешательства чудес. Сначала мы и на кашу накинулись с азартом, но потом согрелись, наелись, и на четвертой ложке смекнули, что она скверная. 
Своей провизии мы не вынимали, потому что ее было мало, а завтра предстоял еще целый день пути. 
Ужин наш стоит кисти Сальватора Розы . Мы сидим на земляном полу, поневоле поджав ноги, вокруг смешного круглого столика, который вдвое ниже тех скамеечек, что наши бабушки ставили себе под ноги. Перед нами чугунный котел, из которого все, мужчины и дамы, профессора и профессорши, черпают друг через друга скверными деревянными ложками скверную кашу. Кругом нас, по стенам и углам и на полках, стоит и висит незатейливая посуда пастушеского хозяйства, лежат стопки свежего каймаку, в кадках знаменитый катыш, разведенный водою. 
Всего этого попробовал я по обязанности присяжного туриста, и насилу отплевался! Каймак — это жирные маслянистые пенки, снимаемые с овечьего молока, когда готовят сыр; может быть, теплые они еще возможны; но отведать кусочек холодного каймака — все равно, что откусить от сальной свечки. У татар, однако, нет выше лакомства, нет дороже угощения. 
Катыш совершенно противоположного рода. Это свернувшееся овечье кислое молоко, что-то вроде творогу. Я говорил уже, что его размешивают с водою и пьют как воду, как квас, как чай. 
Несколько едкий, очень для меня неприятный, а глотнуть его было необходимо уже потому, что чабан угощал им особенно радушно и очевидно не допускал даже мысли такого отношения к катышу, какое имел я внутри своей неопытной души. 
Мы скоро улеглись. Есть спешили, спать еще более спешили. 
Половина компании, несмотря на холод ночи и собак, должна была лечь на дворе, под открытым небом; укутанные, кто как мог, вооруженные, кто, чем пришлось, удалились наши абреки, под прикрытием чабана, на свои жесткие ложа, и слышали, каким враждебным ропотом встречали их овчарки, мимо которых они проходили. 
Я думал, что засну как убитый, а мне совсем не спалось. Мне так стало хорошо в этой землянке кочевого пастуха, что душа проснулась и наслаждалась созерцанием. 
Поэзия вальтерскоттовских горцев, так утешавшая и соблазнявшая мое детство, живая стояла кругом меня. 
Спутники мои в живописных позах, всегда сообщаемых неподдельностью, спали на шкурах и войлоках в темной глубине хижинки. У огня сидели неподвижные фигуры чабанов, исполненные своей особенной красоты и силы. С ножами у пояса, зашитые в бараньи куртки, с широкою черною перевязью через плечо, на которой, в черном футляре, хранятся молитвы Мохаммеду — молитвы, которых ни один чабан не умеет прочесть, но без которых ни один же чабан не рискнет выйти на пастбище, — обутые в буйволовые сандалии, в остроконечных бараньих шапках, глубоко надвинутых на голову, загорелые, закаленные, с мускулами, вылитыми из чугуна, — сидят эти здоровенные пастухи, не знающие ни простуды, ни страха, и, одичалые в своем горном уединении, безмолвно изумляются на чуждые им одежды и чудные речи. Тут не одни большие, между ними сидят молодые ребята, такие же безмолвные и серьезные, в такой же точно одежде. Они особенно дико озираются на нас и следят за разговором нашим, задумчиво вперив в говорящего свои черные, широко открытые глаза. Так смотрят на человека волчата и орленки, попавшие в неволю. Эти строгие маленькие лица мало похожи на детские. Видно, недолго знали они ласки матери и отраду домашнего очага. Их воспитала суровая дисциплина холода, опасности и труда, которая стоит всякой школы. 
Из этой школы не выйдет ни болтуна, ни лентяя, ни бездельника. Из нее выходят только сносливые труженики. Эти серьезные глаза, наверное, почитают отца и верят в Бога. 

Чабаны сидят, не шевелясь, не перекидываясь словом. Пустыня не располагает к болтовне. «

Внутренняя котловина Крымских гор

После пожаров. Это страшная угроза для Крымских гор. Перемена климата приводит к тому, что лесные пожары стали обычным делом в Причерноморье. В 2008 году горели леса Бакуриани в Грузии, тогда же и в прошлом году горели леса в Турции. Большой пожар в Крыму способен на десятилетия уничтожить его лесные фонды, но пока мало что делается, чтобы создать инфраструктуру, которая позволила бы быстро справиться с огнем.

У подножия пика

Весна

Начинаем подниматься на саму гору. Делаем это практически в тот же момент, что и Марков со своими спутниками. Правда мы шли быстрее

«Всех освежало веселое горное утро. Теперь приходилось подниматься на настоящий Чатыр-даг, на тот каменный шатер, который еще на 100 сажен выше Биюк-Янкойской Яйлы. Кажется, так бы и взбежал на этот зеленый холмик, а на деле далеко не то; этот подъем значительно труднее всех, сделанных нами до сих пор. Мы взбирались часа три или четыре; роса в густой траве обливала ноги как дождь; лошади, непоеные целый день, с трудом карабкались на гору, оказавшуюся чуть не отвесною; они останавливались на каждом шагу, чтобы вздохнуть; низкие кусты можжевельника, распластавшиеся как трава по выбоинам камней, прикрывали ямы, в которые постоянно оступались ло¬шади. Гора, казавшаяся издали сплошною зеленью, обнаружила те¬перь все свои неровности; камни острее ребра торчали на всем пути.

По ишачьей тропе на вершину поднимаются даже 5 летние дети. Видел сам.

«В человеке много силы инерции, столько же в страдательном, сколько в активном смысле. Многое в действиях его напоминает движение брошенного камня; воля двигает человеком далеко не в таких обширных размерах, как это иногда нам кажется. Может быть, и сомневаешься начать то или другое дело, не видишь достаточного повода к нему, но раз начал — и пошел работать! Работать имея ввиду одну цель — привести работу к концу. Это работа для работы, искусство для искусства. Так, вероятно, лез и я, одушевляемый одною естественной мыслью — скорее долезть куда-нибудь.»

На майские Чатырдаг становится местом паломничества туристов

Снег в это время года -обычное явление.

Почти как на Крещатике

Ну где ж еще почитать, как не на высоте 1529 метров на уровнем моря

А другие развлекаются тем, что на вершине запускают воздушного змея

Только мы залезли на Эклизи-бурун, как на вершину начали надвигаться тучи

«На высоте 5 200 футов над поверхностью моря, в царстве обла¬ков, стояли мы, горсточка людей, владычествующая взором над це¬лым полуостровом. Горы были видны все, от края до края; они были видны в темя, a vol d’oiseau. Степь охватывала гору с одной стороны, море — с другой. Степь такая же безграничная и ровная, как море. Зеленые долины со своими садами, деревьями и усадьбами извивались узкими ленточками, через ее сплошную, необъятную гладь. По ним можно было видеть течение рек. Салгир, Альма, Кача, Бельбек обоз¬начались одна за другой, почти вплоть до своего впадения. Симфе¬рополь со своими домами и храмами ничтожною игрушечкою белелся у самой горы, до которой от него по прямой дороге ЗО верст. То пространство, которое виднелось за ним, было впятеро больше: Уверяли меня, что виден Перекоп и Сиваш; я, признаюсь, ничего этого не видал в далеком тумане. Яснее было море; на нем отчетливо вы¬резалась севастопольская бухта и все выступы гор. 
Мыс Меганом, который ограничивает в большом далеке западную перспективу Алушты, казался теперь на средине, и за ним открылись но¬вые берега, новые виды. Может быть, вдали было видно и устье Керчен¬ского пролива. Знакомые нам великаны казались отсюда холмами. 
Даже близкая Демерджи виднелась иная и иначе. Мы долго зани¬мались отгадыванием разных мест; отыскали в сплошных лесах Яйлы белую точку монастыря Савлук-су, отыскали в горах столообразные скалы Чуфута и Бахчисарая, Алушту, прикрепленную к морю, Корбеклы, прикрепленную к горе… Море было совершенно особенного цвета, с какой-то нежною, бледно-голубою зыбью; оно было видно чуть не до Азии; линия, на которой двигаются обыкновенно корабли и которая с берега кажется на краю горизонта, видна была теперь на самой середине. Ее обозначали белые точки парусов. Мы распо¬ложились завтракать на краю утеса, выше которого нет ни одного камня на Чатыр-даге. Это буквально point culminant Чатыр-дага. Уте¬сы этой стороны Чатыр-дага обрываются вниз стеною, почти отвес¬ною; снизу она кажется совершенно гладкою и белою, но отсюда мы видим, из каких каменных конусов, зубцов и башен состоит эта серая твердыня. 
Мы не могли отказать себе в тщеславном и вместе артистическом удовольствии сесть на краю утеса, висящего над бездною в несколь¬ких тысячах футов. 
Есть какая-то непобедимая потребность доказать самому себе, что ты смеешь, что ты не отступаешь перед опасностью. 
Впрочем, вся опасность в том, чтобы не закружилась голова. В сущности же, можно было лежать себе преспокойно и беззаботно на зеленой траве обрыва».

«Прямо под нами были теперь те огромные буковые леса, которы¬ми мы недавно проезжали. Тысячелетние деревья казались травою. Кое-где, по полянам паслись стада быков — настоящие разноцвет¬ные букашки. Высоко сидели мы, и легко дышалось нам. Но орлы были еще выше нас, и им, должно быть, дышалось еще легче. Рас¬пластав свои зубчатые крылья, сверкая на солнце своими белыми головами, вольно плавали они на такой же высоте над нами, на какой мы были в ту минуту над жилищами других людей. 
Десятки орлов кружились и кричали вверху; может быть, они удивлялись нашему приходу в их царство и обдумывали, что сделать за это с нами».

Алушта в разрыве облаков

Смесь ультрафиолета, водяного пара и земного ландшафта создает неповторимую ауру Чатырдага

Никак не мог остановиться фотографировать. Картинка все время была динамичной из-за массива облаков, которые как раз начали подходить к горе.

Дул сильный ветер, все начали надевать свитера. Подошли тучи

Низкие тучи бежали над Чатырдагом

А если повернуться, то можно было увидеть такую сюрреалистичную картинку.

«Есть какая-то непобедимая потребность доказать самому себе, что ты смеешь, что ты не отступаешь перед опасностью», — писал Марков почти 150 лет назад. Ничего не изменилось с того времени.

А вот и снег. У нас как раз закончилась вода и раскопав нижние слои мы набрали снега, которые и ели на обратном пути.

Назад шли другой тропой, но пейзажи были такие же стоящие.

Тисовый лес

В котором я заприметил какое то чудище.

Ночью немудрено и испугаться.

Не верится, что всего метров 300 выше холодно

Ну как этим нельзя не восхищаться?

Вечерело, но в закате картинка была еще лучше.

Туристы продолжали двигаться в самых разных направлениях.

Вот классный сюрреалистичный кадр

Прощальный взгляд на гору и начинаем спуск.

Идем сквозь  лучи засыпающего солнца

Гигантское НЛО

Спускались уже в сумерках, спотыкаясь на сыпучке, но все закончилось без особых происшествий.

Юрий Романенко, «Хвиля»