Правительства, география и рост.Настоящие двигатели экономического развития

Согласно экономиста Дарона Асемоглу и политолога Джеймса Робинсона, экономическое развитие зависит от одного единственного фактора: политических институций страны. Более точно, как они объясняют в своей новой книге «Почему народы проигрывают» (Why Nations Fail), это зависит от существования «включенных» (inclusive) политических институций, определённых, как плюралистическая система, защищающая индивидуальные права. Это, в свою очередь, даёт толчок к развитию экономических институций, которые обеспечивают частную собственность и вдохновляют предпринимательство. Долгосрочный результат выражается в более высоких прибылях и улучшении человеческого благосостояния.

Политические институции, которые Асемоглу и Робинсон, по контрасту, зовут «добывающими» (extractive), помещают власть в руки меньшинства и порождают добывающие экономические институции, которые создают нечестные регуляции и высокие барьеры для входа на рынки. Спроектированные для обогащения маленьких элит, эти институции запрещают экономических прогресс для всех остальных. Главная гипотеза «Почему народы проигрывают» состоит в том, что правительства, которые защищают права собственности и представляют свои народы, главенствуют в экономическом развитии, поскольку они не страдают от стагнирующих или падающих экономик. Хотя «большинство социальных учёных избегают монопричинных, простых и широко применимых теорий», пишут Асемоглу и Робинсон, они всё же выбрали именно такую «простую теорию и использовали её для объяснения основных контуров экономического и политического развития в мире, начиная с неолитической революции».

Их казуальная логика иногда выглядит примерно так: экономическое развитие зависит от новых изобретений-инноваций (как паровой двигатель, с которого началась Индустриальная Революция), и изобретения должны быть изобретены, разработаны и широко внедрены. Эти действия происходят только если инноваторы могут ожидать получения экономической прибыли от своей работы. Мотив прибыли также движет распространение, когда компании соревнуются, чтобы получить прибыль от внедрения с большего населения. Наибольшим препятствием этому процессу являются укоренившиеся интересы, типа деспотических правителей, которые боятся, что процветающий средний класс может свергнуть их власть, или собственники существующих технологий, которые хотят оставаться в бизнесе. Часто две эти группы принадлежат к одной и той же клике.

Эта теория очень утешительная. Западные читатели, без сомнений, почувствуют комфорт от идеи, что демократия и процветание идут рука об руку, и что авторитарные страны обязаны или демократизироваться, или безнадёжно отстать от экономического поезда. Например, Асемоглу и Робинсон предсказывают, что Китай пойдёт по пути Советского Союза: утомится от текущего экономического успеха раньше, чем трансформируется в политически «включительное» государство.

Байка звучит хорошо, но слишком упрощённо. Хотя внутренняя политика может ускорить или замедлить экономический рост, есть также множество других влияющих факторов – геополитика, технологические открытия, природные ресурсы, климат и многие другие. В своём порыве доказать, что политические институции являются главным двигателем или ограничителем роста, Асемоглу и Робинсон систематически игнорируют эти иные причины. Их теория ложно описывает отношения между политикой, технологическими инновациями и ростом. Но что наиболее проблематично, она внятно не объясняет, почему некоторые страны переживают рост в то время, когда другие не могут его добиться, и не могут точно предсказать, какие экономики будут развиваться, а какие зачахнут в будущем.

Диагностируя развитие

Упрощённый нарратив Асемоглу и Робинсона содержит ряд концептуальных передёргиваний. Во-первых, авторы некорректно предполагают, что авторитарные элиты обязательно враждебны экономическому прогрессу. По факту, диктаторы часто являются агентами глубокого экономического реформирования, иногда из-за того, что международные угрозы заставляют их это делать. После того, как Наполеон победил Пруссию в 1806 году в битве при Йене, авторитарные прусские правители провели административные и экономические реформы, чтобы усилить своё государство. Аналогичный импульс вызвал реформы после японского Восстановления Мейцзы в конце 19-го столетия, южнокорейскую индустриализацию в 1960-х годах и китайскую индустриализацию в 1980-х.

В каждом случае внешние угрозы и стремление к национальному богатству не совпадали со стремлением лидеров к экономической либерализации. В своей дискуссии о стимулах, движущих элитами, Асемоглу и Робинсон игнорируют факт, что политическое выживание этих элит часто зависит как от внешних, так и от внутренних обстоятельств, заставляя многие борющиеся страны внедрять институции и технологии ведущих стран, чтобы закрыть экономические дыры, которые угрожают государству и обществу.

Авторы также смешивают стимулы для технологических инноваций и стимулы для распространения технологий. Разница значительна, поскольку проникновение изобретений больше касается экономического прогресса отстающих стран, чем сами изобретения. И авторитарные лидеры часто успешно внедряют превосходящие иностранные технологии. Общество без гражданских, политических и собственнических прав, действительно, может находить затруднительным стимулирование изобретений вне военного сектора, но часто оно относительно легко внедряет технологии, которые уже были разработаны в других местах. Подумайте о мобильных телефонах. Изобретённые в США, они быстро распространились по всему миру, вне зависимости от того, в демократических странах или не демократических. Они даже проникли в Сомали, страну, в которой вообще нет национального правительства или закона, но в которой есть весьма развитый (высоко конкурентный) сектор мобильной связи.

По факту, большинство экономических прыжков, которые были осуществлены отстающими странами, зависели больше не то внутренних технологических инноваций, а от притока технологий извне, что в свою очередь часто финансировалось экспортом, состоящим из природных ресурсов и продукции низкотехнологичной промышленности (с низкой прибавленной стоимостью). Китай не стал самой быстрорастущей в мире экономикой в истории после 1980-го года благодаря внутренним изобретениям; он стал таким из-за быстрого внедрения технологий, созданных в других местах. И, в отличие от Советского Союза, Китай не погряз в тщетных попытках развивать собственные технологические системы в соревновании с Западом. Вместо этого он нацелился (и с великим искусством) интегрировать местную продукцию в глобальные экономические системы, осваивая технологии в процессе. Китай, скорее всего, станет важным инноватором в будущем, но инновации отнюдь не были ключом к тридцатилетнему периоду роста страны.

Более того, авторитарные политические институции, типа китайских, могут иногда ускорить, а не замедлить, приток технологий. Китай доказал свою высокую эффективность в построении большой и сложной инфраструктуры (портов, железных дорог, оптоволоконных кабелей и шоссейных дорог), которая дополняет промышленную мощь и привлекает частный иностранный капитал и технологии. И также как «включающие» правительства, авторитарные режимы часто внедряют инновации в военный сектор, что опосредованно приносит прибыль и в гражданскую экономику. В Южной Корее и Тайване, к примеру, общественные инвестиции в военные технологии помогли развивать гражданские технологии.

Книга ложно интерпретирует причины роста и другим образом. Асемоглу и Робинсон правильно определили государственную власть (другими словами, «политическую централизацию»), как необходимое условие для экономического развития. В конце концов, только сильное правительство может сохранять мир, строить инфраструктуру, поддерживать контракты и обеспечивать другие общественные блага. Но в версии событий авторов книги, сила государства растёт из выборов, которые делают правящие элиты. Авторы забывают, что сила государства зависит не только от воли этих элит, но также от адекватной ресурсной базы, необходимой чтобы обеспечить эти возможности.

В их дискуссии по Африке, к примеру, Асемоглу и Робинсон признают, что недостаток централизованной власти в странах континента и длинная история колониального правления отбросили их развитие далеко назад, но они не дают адекватного объяснения, почему правительства стран вокруг Сахары были локализированы и слабы изначально. География играет здесь значительную роль. Местные географические условия – низкая плотность населения до 20-го столетия, высокая сохраняемость болезней, отсутствие судоходных рек, слабая продуктивность дождевого сельского хозяйства и недостаток угля, среди прочих причин – долго сдерживали развитие централизованных государств, урбанизацию и экономический рост. Адам Смит признал африканские транспортные трудности ещё в 1776 году в своём «Богатстве народов» (The Wealth of Nations). Эти транспортные проблемы, вместе с экологическими и ресурсными слабостями, сделали Африку уязвимой к вторжению и захвату со стороны европейцев во второй половине 19-го века (после того, как европейцы научились защищаться от малярии с помощью хинина), и всё ещё тормозят развитие в некоторых частях континента и сегодня.

Неблагоприятная география может не только ослаблять государство, она также может замедлять развитие и распространение технологий. И здесь Асемоглу и Робинсон игнорируют эту переменную в уравнении экономического роста, не признавая, что внедрение технологий зависит не только от политических институций, но и от достаточно низкой цены внедления этих новых технологий. В местах, где производство дорогостояще из-за негостеприимного климата, неудобной топографии, низкой плотности населения или недостаточной близости глобальных рынков, многие технологии не проникнут быстро с помощью иностранных инвестиций или аутсорсинга.

Сравнить Боливию и Вьетнам в 1990-х, в обеих странах я был собственноручно в качестве экономического советника. Боливийцы наслаждались большими политическими и гражданскими правами, чем вьетнамцы, как было определено «Freedom House», но боливийская экономика росла медленнее, чем вьетнамская, которая притягивала иностранные инвестиции, как магнит. Легко заметить, почему: Боливия со всех сторон окружена горами, значительная часть её территории лежит выше 3.300 метров над уровнем моря, а у Вьетнама есть протяжённая береговая линия с глубоководными портами, расположенными недалеко от быстро развивающихся азиатских экономик. Вьетнам, а не Боливия, был желательным местом для сборки телевизоров и бытовой техники для японских и южнокорейских компаний.

Всеобъемлющий эффект от этих аналитических просчётов в том, что когда Асемоглу и Робинсон пытаются объяснить, почему некоторые страны не могут вырасти, они действуют как доктора, которые пытаются противостоять многим различным болезням с только одним диагнозом. В любой системе с множеством интерактивных компонентов, будь-то больное тело или недоразвитая экономика, корни проблемы могут быть во множестве причин. Ключом для ремонта сложных систем является то, что физики зовут «дифференциальной диагностикой»: определение того, что привело к сбою системы в определённом месте и времени. Плохое управление, действительно, разрушительно, но также причиной могут быть геополитические угрозы, неблагоприятная география, долговой кризис, и даже культурные барьеры. Нищета сама по себе может создать самоподдерживающиеся ловушки, делая невозможными сбережения и инвестиции.

Сила карты

Чтобы создать убедительное доказательство того, что политические институции сами по себе могут определить экономическое развитие, нужно провести чрезвычайно тщательный анализ, чтобы обработать огромное количество данных, сильно предполагая, что другие факторы также играют важную роль в развитии. Как сказал астрофизик Карл Саган, «Экстраординарные заявления требуют экстраординарных доказательств». Асеноглу и Робинсон не сделали ничего подобного. Они никогда не определяли свои ключевые переменные с точностью, не представляли никаких численных данных или классификаций, основанных на этих определениях, или предлагали бы единую таблицу, график или схему, которые демонстрировали бы реальность связи, которой они пытаются опровергнуть всю экономическую историю. Вместо этого они представили поток допущений и анекдотов про «включенную» или «добывающую» природу той или иной институции. И даже их собственный нарратив предаёт хроническую слепоту предлагаемых объяснений.

Рассмотрим развитие Южной Кореи. Как признают Асемоглу и Робинсон, президент Парк Чунг-хи, который был при власти с 1961 по 1979 годы, вёл «добывающую» политическую систему, которая «как-то» сумела создать «включающие» экономические институции. В противоположность тому, что предполагает гипотеза Асемоглу-Робинсона – что политические реформы предстоят экономическому росту – Парк и его союзники, хоть и представляли авторитарные элиты, были мотивированы желанием усилить государство и развить экономикую, чтобы Южная Корея смогла выжить на ограниченном полуострове в очень конкурентном регионе. Более того, экономический прогресс с 1970 по 2000 годы был мало связан с предпочитаемым авторами объяснением о доморощенных инновациях, а скорее с потрясающими успехами в копировании технологий (реверсной инженерии) и производящего оборудования заморских фирм. Со временем южнокорейский экономический успех вызвал политическую демократизацию и доморощенные инновации. Но экономический прогресс под авторитарным руководством был раньше.

Южнокорейский стиль роста гораздо более типичен, чем Асемоглу и Робинсон признают. На самом деле этот паттерн такой распространённый, что он получил особое название: «восточно-азиатская модель развивающегося государства» или, обобщённо, «государственный капитализм». Китай, Сингапур, Тайвань и Вьетнам – все начинали в «добывающими» политическими институциями и закончили с более «включёнными» экономическими институциями. Во все случаях экономическое развитие или предшествовало политическим реформам, или вообще не приводило к ним. Если Южная Корея и Тайвань стали демократиями после экономических реформ своих авторитарных правителей, то Китай и Вьетнам до сих пор не демократизированы, и Сингапур полудемократический. Эти результаты противоречат теории Асемоглу-Робинсона, что «включённые» политические институции пробивают дорогу для роста, и что без таких институций экономики неизбежно разваливаются.

Южнокорейский и тайваньский примеры служат напоминанием, что используя правила Асемоглу и Робинсона можно легко ошибиться. Включённые политические институции в Южной Корее и Тайване сегодня ассоциируются с включёнными экономическими институциями. Но исторически причинно-следственные связи в обеих странах шли от экономических реформ к политической демократизации, а не наоборот. Факт, что включенные политические и экономические институции соседствуют в сегодняшнем мире, не означает, что последующее вызвало предыдущее.

Есть также страны, у которых развиты и включенные политические, и включенные экономические институции, но они никогда не достигали особого развития, часто из-за географических барьеров. Это по идее должно было случиться с Ботсваной после 1966 года, когда она получила независимость. На тот момент страна была одним из беднейших мест в мире, что и не удивительно – это пустыня без выхода к морю. Но в последующие десятилетия страна стала историей экономического успеха, и теперь обладает одним из высших показателей по доходам на душу населения в Африке.

Что же изменилось? Согласно Асемоглу и Робинсону, Ботсвана прорвала плотину «быстро развив включённые экономические и политические институции после независимости». Авторы написали целую рапсодию о длинной традиции политической включенности народа тсвана,  что после обретения независимости означало «возникновение с историей институций, поддерживающих ограниченный вождизм, и в некотором роде подотчётность вождей людям».

О, а они упомянули об алмазах? В 1967 году геологи обнаружили огромные залежи алмазов, которые стали крупнейшими в мире алмазными шахтами, а за ними последовали и новые находки. На протяжении семидесятых и восьмидесятых годов алмазный бум изменил экономику этой крошечной пустынной страны, которая стала одним из крупнейших в мире производителей и экспортёров алмазов. Поступления от алмазной индустрии, которые составляют свыше $1,000 на душу населения, обеспечили более половины всех экспортных поступлений и значительную часть наполнения бюджета. Но в рассказе Асемоглу и Робинсона алмазы лишь побочный момент.

Возможно, авторы возразят, что Ботсвана превзошла других производителей алмазов, как Сьерра-Леоне, и что включенные институции повлияли на эту разницу. Даже если так, критические географические силы всё ещё работают. Ботсвана обладает гораздо большими резервами, чем Сьерра-Леоне, получая алмазных поступлений около $1,500 на человека, сравнительно с $30 в Сьерра-Леоне. Более того, алмазные шахты Ботсваны управляются крупной корпорацией (Де Бирс), близко связанной с Южной Африкой, мощным соседом Ботсваны, усложняя для элит Ботсваны управление этим богатством. Такие институционные детали, которые важны не только с точки зрения политической истории народа тсвана, проходят через «Почему народы проигрывают» не упоминаемыми. На протяжении книги Асемоглу и Робинсон видят только то, что хотят видеть – причём настолько, что даже натыкаясь на крупнейшую в мире алмазную шахту они отказываются признать, что география играет важную роль в экономическом развитии.

Их отношение к Ботсване в целом отображает их общий подход. Книга начинается с описания двойного города, разделённого американо-мексиканской границей: Ногалеса в Аризоне и Ногалеса в Сороре. Поскольку оба города обладают сходной географией, авторы заключают, что относительная бедность мексиканского Ногалеса сравнительно с американским объясняется разницей между политическими системами двух стран.

Но в случае двух Ногалесов дело в географии и только в ней. Только география может объяснить почему пустынный город Ногалес в Сороре вообще существует; почему его население в десять раз больше, чем в аризонском Ногалесе; и почему это одно из самых индустриализированных мест в Мексике, когда его американская часть является одним из беднейших мест в США. Ногалес в Соноре развился в промышленный город, поскольку он граничит с США и в него упирается шоссе «Interstate 19». Фирмы инвестируют в город, поскольку он является прекрасной локацией в Мексике, которая обслуживает американский рынок, но нет сравнительных причин инвестировать в аризонский Ногалес, который является дрянным местом в США, чтобы обслуживать американский рынок. Суть в том, что Ногалес в Сороре высокоразвит по сравнению с остальной Мексикой, а Ногалес в Аризоне зависит от федеральных и локальных трансферов, чтобы справиться со своей бедностью. И если шоссе Interstate 19 было бы в другой части мексиканско-аризонской границы, то мексиканский сборочный цех, безусловно, был бы также расположен именно там.

В то же время этот пример ничего не объясняет в вопросе, почему Мексика в целом беднее США. И для этого есть много причин – политических, географических и исторических. Урок Ногалеса в том, что география имеет значение. Близость к рынкам достаточно сильна сама по себе, чтобы создать промышленный город в центре пустыни, но, очевидно, только на мексиканской стороне.

Но Авторы, похоже, вообще не желают думать динамически в пространственных терминах. Для них география остаётся статической характеристикой места на протяжении столетий. Это, конечно, не так. География имеет значение, поскольку она влияет на прибыльность различных видов экономической активности, включая сельское хозяйство, горнорудное дело и промышленность; здоровье населения; желание жить и инвестировать в определённое место. Доказательства на карте. География определяет не только международное разделение труда и паттерны богатства и нищеты, но и распределение людей и доходов внутри стран. В большинстве стран люди селятся возле побережий и судоходных рек. Засушливые районы, горы, а также крутые и холмистые места обычно беднее и менее населены, чем митаемые дождями прибрежные равнины. Население собирается возле границ более крупных соседей, приводя к феномену Ногалеса в Мексике и высокой концентрации канадского населения вдоль американо-канадской границы. По мере изменения технологий и мировых рынков относительные преимущества и недостатки определённых мест также меняются. Это не значит, что география не имеет значения, но её важность зависит от доступных технологий в данном месте и времени.

Асемоглу и Робинсон инорируют и другой очевидный момент: «включенные» политические институции сплошь и рядом сопровождаются откровенно «добывающими» практиками, осуществляемыми за границей или против меньшинств на Родине – зачастую с огромными преступлениями против человечности. В восемнадцатом веке Европа наслаждалась сахаром, выращенным рабами на островах Карибского моря. Манчестерские фабрики в середине 19-го века заполнялись хлопком, собираемым рабами юга США. И десятилетиями атомная энергетика питала свои реакторы ураном, добытым африканцами и индейцами, которые рпи этом получали сильное радиоактивное облучение. Как жестокость колониализма продолжает демонстрировать, европейская предположительно «включающая» политическая культура заканчивается на побережье моря, а в случае США – на линии Мэйсона-Диксона или на границе земель, где живут индейцы.

Как происходила индустриализация

Реальная история развития за последние двести лет должна звучать примерно так: Индустриальная Революция привела к появлению парового двигателя сначала в Великобритании частично по причинам, указанным Асемоглу и Робинсоном, частично благодаря агрессивной политике страны по подавлению индийского текстильного производства, и по многим другим причинам (вплоть до наличия доступных залежей угля). В начала 19-го столетия технологии, внедрённые в Великобритании, начали глобально распространяться. Паттерн проникновения был определён сложной комбинацией политики, истории и географии. В Европе технологии двинулись в основном на восток и юг Европы, а также на север, в Скандинавию. Даже авторитарные правительства Европы стремились поскорее освоить их, поскольку яростная конкуренция означала, что каждая страна стремилась получить преимущество над врагами. Реформы были быстрыми, и задержки в их проведении часто приводили к военному поражению от рук более промышленно развитых врагов. Необходимость государственного выживания привела многие элиты к открытию своих институций для индустриализации.

За пределами Европы в 19-м столетии индустриализация распространялась наиболее успешно в местах с хорошей географией: в странах, имеющих местные залежи угля или других дешёвых источников энергии; промышленное сырье, как жерезная руда или хлопок; или простой доступ к международному транспорту и мировым рынкам. Она сторонилась мест, богатых болезнями, расположенных вдали от портов, горных или негостеприимных для фермерства. Империализм также влиял на процессы. Он часто задерживал и тормозил процесс проникновения технологий, поскольку имперские силы (европейские и японская) старались предотвратить индустриализацию в своих колониях, которые были призваны обеспечивать их дешёвыми материалами и почти бесплатной рабочей силой. Местные политики также влияли: стабильная или нестабильная страна, с какой внешней силой себя ассоциирует, и как открыта для иностранных инвестиций.

Индустриализация стала гораздо более широко распространяться после Второй мировой войны, когда многие народы получили независимость от колониального правления и его анти-индустриальной политики. Внутренняя политика играет роль, как правильно заметили Асемоглу и Робинсон, поскольку деспотичное или нестабильное правительство может затормозить развитие. Но политики являются только одним из факторов успеха. Иногие «добывающие» страны, как Китай, освоили новые технологии и достигли быстрого экономического роста, который длится десятилетиями. Нефтяные страны Ближнего Востока стали богатыми, не взирая на свои «добывающие» институции. Применение высокоурожайных семян в 1950-60-х (зелёная революция) привело к быстрому развитию сельского хозяйства, в основном в местах, которые наслаждались достаточными осадками или были подходящими для ирригации.

Центральноафриканские страны, как правило, проигрывают. Длинная эра жестокого колониального правления оставила регион без преимуществ квалифицированных рабочих и физической инфраструктуры, сравнимой с остальным миром. Развитие осталось сложным ввиду многих географических препятствий, которые ограничивают внутреннее производство энергии, делая фермерство сложным, истощая здоровье рабочей силы и поднимая стоимость транспортных перевозок как внутри региона, так и с остальным миром. Но сегодня Африка преодолевает эти проблемы одну за другой, благодаря новым энергетическим открытиям, долгожданному сельскохозяйственному развитию, прорывам в общественном здоровье, улучшении инфраструктуры и значительно улучшившимся информационным, коммуникационным и транспортным технологиям. Африка, наконец, приближается к точке быстрого и самоподдерживающегося роста.

Для будущего развития сосредоточение Асемоглу и Робинсон на политических институциях предлагает недостаточную интеллектуальную помощь. Учтите, как неэффективна была эта теория для предсказания глобальных победителей и проигравших в экономическом развитии между 1980 и 2010 годами. В начале 1980-го экономист, основывающий свои суждения о будущем экономическом росте на политических и гражданских правах на протяжении будущих десятилетий глупо поставил бы на Гамбию, Эквадор или Суринам, и почти полностью пропустил бы быстрый рост авторитарной Восточной Азии, в особенности Китая. С 1980-го по сегодняшний день многие развивающиеся страны с недемократическими и высоко коррумпированными правительствами росли быстрее, чем многие бедные страны с демократическими менее коррумпированными правительствами. Некоторые демократии пали из-за экономических проблем, а некоторые авторитарные режимы стали более «включёнными» в результате экономического прогресса.

Не взирая на все эти проблемы с представленной теорией, читатели будут испытывать симпатию к их подходу. Авторы рассказывают историю, которую приятно слышать: что западные демократии лучше не только политически, но и экономически. Но реальная экономическая жизнь не так прямолинейна или справедлива. Авторитарные режимы иногда достигают быстрого роста, а демократии иногда банкротятся. В чём-то авторы правы: политика имеет значение, и плохие правительства на самом деле могут убить всяческое развитие. Но ключом для понимания развития является открытость к реальной сложности глобальных процессов инноваций и проникновения технологий, и мириады способов, с помощью которых политики, география, экономика и культура могут определять течение технологий в мире.

По факту, экономическое развитие будет ещё более сложным в будущие десятилетия. Вызванные человеком изменения климата усилятся, многие регионы могут оказаться поражены разрушительными природными катастрофами, такими как засухи, наводнения, пожары, что пока почти не поддаётся контролю. Население будет мигрировать в непредсказуемых масштабах. Прорывы в информационных и коммуникационных технологиях сделают новые типы глобальных производственных сетей возможными. В таком сложном мире объяснение роста, которое основано только на одной переменной, станет ещё более бесполезным.