Восстание буржуазии на зарплате

Как же Билл Гейтс стал самым богатым человеком Америки? Ведь размер его состояния не имеет ничего общего с затратами на производство товаров, продаваемых компанией «Майкрософт», – то есть его состояние не является результатом производства качественного программного обеспечения по более низкой в сравнении с конкурентами цене. Его состояние не является и результатом более эффективной «эксплуатации» работников. («Майкрософт» платит своим интеллектуальным работникам относительно высокую зарплату). Если бы его прибыль зависела лишь от этих факторов, то компания «Майкрософт» уже давно бы разорилась. Люди выбирали бы бесплатные системы, типа «Линукс», которые не хуже, а иногда даже и лучше продукции «Майкрософт». Тем не менее, миллионы до сих пор покупают программное обеспечение «Майкрософт» – благодаря тому, что компания фактически навязала себя в качестве универсального стандарта, практически монополизировав рынок. Она словно бы стала неким воплощением «всеобщего интеллекта» Маркса – коллективного знания во всех его формах – от науки до практических ноу-хау. Билл Гейтс успешно приватизировал значительную часть этого всеобщего интеллекта и, фактически, разбогател на присвоении ренты с него. Без «Майкрософт» сложно представить современный офис и будь-то печать документов или заказ цветов по интернету — во всем используется детище Билла Гейтса.

Маркс даже не предполагал возможность приватизации всеобщего интеллекта, когда писал о капитализме (так как, в основном, не придавал особого значения его социальному измерению). Но именно эта проблема сегодня является ключевой в борьбе за интеллектуальную собственность – так как в постиндустриальном капитализме существенно возросла сама роль всеобщего интеллекта, основанного на коллективном знании и социальном взаимодействии, а богатство теперь аккумулируется из любого продукта, в независимости от вложенного в него труда.

Результат оказался не таким, какой, по-видимому, ожидал Маркс – произошло не самоуничтожение капитализма, а постепенная трансформация прибыли, получаемой от эксплуатации труда, в ренту, присваиваемую посредством приватизации знаний.

{advert=7}

Все то же касается и природных ресурсов, эксплуатация которых стала одним из основных источников получения ренты. А за этим уже следует перманентная борьба между претендентами на получение ренты – между Третьим Миром и Западными корпорациями. Есть определенная ирония в том, что для объяснения разницы между трудом (который производит прибавочную стоимость) и другими товарами (стоимость которых определяет потребление), Маркс, в качестве примера «обычного товара» приводит нефть. В наши же дни всякая попытка связать подъем и падение цен на нефть с подъемом и падением производственных затрат, или же с ценой труда, окажется бессмысленной. Производственные затраты занимают незначительное место в цене, которую мы платим за нефть, – в цене, которая в действительности является рентой собственников природных ресурсов, произвольно определяющих ее размер благодаря ограниченности запасов нефти.

Следствием подъема производительности, вызванного, в свою очередь, экспоненциальным ростом коллективного знания, являются изменения роли безработицы. Сама успешность капитализма (большая эффективность, рост производительности и т.д.) порождает безработицу, делая все большее количество рабочих бесполезными. Таким образом, то, что должно было бы идти на благо рабочим (снижение необходимости в тяжелом физическом труде) на самом деле становится их проклятием. Иными словами, возможность быть эксплуатируемым на основе постоянной занятости становится привилегией. Мировой рынок, как писал Фредерик Джеймисон, является теперь «пространством, где каждый был когда-то производственным рабочим, и в котором труд повсюду стал оцениваться вне системы». В происходящем сейчас процессе капиталистической глобализации, такая категория, как безработные не сводится более к «резервной армии труда» Маркса. Она включает в себя также, как отмечает Джеймисон, «огромные массы населения по всему миру, которые словно бы «выпали из истории»; которые были сознательно исключены из проекта модернизации капитализма Первого Мира, и списаны со счетов в качестве безнадежных». Речь идет о так называемых «недееспособных государствах», таких как Демократическая Республика Конго, Сомали – периодически становящихся жертвами голода, экологических катастроф, загнанных в ловушки псевдоархаической «этнической ненависти», становящихся объектами для различных филантропов, всяческих НГО, и мишенью для «войны с террором». Категория безработных, таким образом, расширилась – и включает в себя уже огромные массы людей: от частично занятых до перманентно безработных. Она включает и всех тех, кто просто не может более работать, а также обитателей гетто и трущоб (тех, кого Маркс сбрасывал со счетов, как «люмпен-пролетариат»). И, наконец, под эту категорию подпадает все население государств, исключенных из глобального капиталистического процесса, ставших чем-то вроде белых пятен на древних картах.

Кто-то считает, что данная новая форма капитализма дает нам новые возможности эмансипации. По крайней мере, подобный тезис выдвигают в «Множестве» Негри и Хардт. Они пытаются радикализовать марксизм и считают, что, если отрубить капитализму голову, то мы сразу же получим социализм. Маркс, по мнению Негри и Хардта, был исторически ограничен понятием централизованного, механизированного и организованного на иерархических началах промышленного труда и, в результате, воспринимал «всеобщий интеллект» как некое подобие организации, занимающейся централизованным планированием. И лишь в наши дни, с ростом «имматериального труда», согласно Негри и Хардту, революционный поворот становится «объективно возможен». Имматериальный труд распространяется как в сфере интеллектуального труда (производство идей, написание текстов, программ и т.д.), так и в сфере аффективного труда (врачи, бэбиситтеры, стюарды). В наше время именно имматериальный труд стал «гегемоном» в том смысле, который вкладывал в это понятие Маркс, говоря о капитализме XIX-го века, когда положение «гегемона» занимало промышленное производство. Имматериальный труд становится гегемоном не столько благодаря своему «численному превосходству», сколько благодаря тому, что он играет ключевую, символическую структурную роль. В результате возникает новая обширная область, называемая «общим» – «common»: общее знание и новые формы коммуникаций и кооперации. Продукты имматериального производства, это не определенные объекты, а скорее новые социальные и межличностные отношения. Имматериальное производство био-политично – это производство социальной жизни.

{advert=1}

Хардт и Негри описывают в данном случае процесс, который идеологи современного «постмодернистского» капитализма повсюду приветствуют как переход от материального производства к символическому, как переход от центристско-иерархической логики к логике самоорганизации и мультицентральной кооперации. Но Хардт и Негри при этом остаются верны Марксу – они пытаются доказать, что Маркс был прав, когда утверждал, что рост всеобщего интеллекта в перспективе окажется несовместим с капитализмом. В свою очередь, идеологи постмодернистского капитализма пытаются доказать совершенно обратное. Они утверждают, что марксистская теория и практика по-прежнему ограничены иерархической логикой централизованного государственного контроля и, следовательно, не смогут справиться с социальными эффектами информационной революции. Подобные утверждения имеют под собой определенные эмпирические обоснования. Ведь коммунистические режимы пали именно из-за их неспособности приспособиться к новой социальной логике, возникающей в ходе информационной революции – они пытались управлять революционным процессом с помощью, пусть и несколько расширенного, но все того же централизованного проекта государственного планирования. Парадокс тут заключается в следующем: то, что Хардт и Негри приветствуют в качестве уникального шанса на реодоление капитализма, идеологи информационной революции приветствуют в качестве подъема нового «безконфликтного» капитализма.

Анализ Хардта и Негри имеет ряд слабых мест – он не объясняет того, как же капитализм сумел выжить при возникновении так называемой новой организации производства (используя классические марксистские термины), хотя по идее он должен был устареть. Хардт и Негри недооценивают степень приватизации современным капитализмом самого всеобщего интеллекта (происшедшей за весьма короткое время), а также тот факт, что сами рабочие становятся лишними даже в большей степени, чем буржуазия. Они все чаще становятся не только занятыми лишь на временной основе, но и подвергаются структурной безработице. Старый капитализм в идеале предполагал некоего предпринимателя, инвестировавшего (свои или взятые в кредит) деньги в производство, которое он организовывал и которым управлял, получая прибыль. Сейчас же возникает новый тип капитализма: теперь зачастую собственником компании уже является не предприниматель. Компанией управляет экспертный менеджер (или совет менеджеров, возглавляемый генеральным директором). Компания является собственностью банков (также управляемых менеджерами, не являющихся их собственниками) либо различных инвесторов. В новом идеальном типе капитализма старая буржуазия меняет свою функцию – она становится менеджментом на зарплате. Новая буржуазия получает зарплату, даже если и является собственником какой-то части данной компании, получая в качестве вознаграждения за свою работу акции компании – так называемые «бонусы за эффективное управление».

Новая буржуазия по-прежнему присваивает прибавочную стоимость, но теперь уже в ее мистифицированной форме, в качестве «прибавочной зарплаты». Новая буржуазия получает гораздо большие суммы, чем пролетарская «минимальная зарплата» (зачастую, это мифическое понятие – реальным примером «минимальной зарплаты» является зарплата на потогонных фабриках Китая и Индонезии) и именно это различие в зарплате и определяет статус новой буржуазии. В свою очередь, буржуазия в классическом смысле слова постепенно исчезает: капиталисты возрождаются уже в качестве «подотряда» работников, получающих зарплату; в качестве менеджеров, зарабатывающих гораздо больше обычных работников благодаря своей квалификации и компетентности (поэтому здесь начинает играть решающую роль псевдонаучная «оценка», легитимизирующая неравенство в зарплате). Данная категория работников, получающих прибавочную зарплату, не сводится лишь к менеджерам – в нее входят также различного рода эксперты, чиновники, служащие, врачи, юристы, журналисты, интеллектуалы и художники. Они получают эту «прибавку» двумя способами: получая больше денег (менеджеры) и работая меньше – то есть, располагая большим количеством свободного времени (интеллектуалы, чиновники и пр.). Сама процедура оценки квалификации отдельных работников, позволяющая им получать прибавочную зарплату, представляет собой весьма произвольный механизм, где действуют идеология и власть, и при этом не существует какой-либо существенной взаимосвязи с реальной компетенцией работника. Прибавочная зарплата существует не из экономических, а из политических причин – она призвана поддерживать существование «среднего класса» ради сохранения социальной стабильности.

Подобная произвольность в социальной иерархии отнюдь не случайна – это лишь часть общей произвольности оценки, играющей аналогичную роль в произвольности рыночного успеха. Ведь угроза взрыва насилия происходит не тогда, когда произвольность в обществе играет слишком большую роль, а когда кто-то пытается устранить сам этот принцип произвольности. Жан-Пьер Дюпуи в работе «Знак священного» рассматривает иерархию в качестве одной из четырех процедур («символических диспозитивов»), чья функция заключается в том, чтобы сделать отношения превосходства менее унизительными.

{advert=2}

Это, во-первых, иерархия сама по себе (навязанный извне порядок, который позволяет мне воспринимать мой относительно более низкий социальный статус независимо от самооценки);

– Демистификация (идеологическая процедура, которая должна продемонстрировать, что общество является не меритократией, а продуктом объективной социальной борьбы, позволяя избавиться от болезненного для меня заключения, что некто занимает более высокое положение благодаря его заслугам и достижениям);

– Произвольность (аналогичный механизм, позволяющий нам осознать, что наше положение на социальной шкале зависит от естественной социальной лотереи; а счастливчики те, кто родился в богатых семьях с правильными генами);

– И, наконец, сложность (неконтролируемые силы вызывают непредсказуемые последствия; например, невидимая рука рынка может способствовать моей неудаче и успеху моего соседа, даже если я трудился больше и при этом гораздо умнее его).

Эти механизмы отнюдь не оспаривают (как бы это ни казалось) саму иерархию (и ничем ей не угрожают), а лишь позволяют принять ее, так как «вспышки зависти вызывает мысль о том, что кто-то именно заслужил собственный успех, а отнюдь не наоборот, что его успех не заслужен – ведь только эту мысль можно открыто выразить». Данный пример приводит Дюпуи к выводу о том, что ошибочно было бы считать, будто основанное на разумных началах справедливое общество (которое и само себя считает справедливым) будет свободно от чувства обиды. Наоборот, именно в таком обществе те, кто занимает низшее положение, будут искать выход для своей ущемленной гордости в различного рода вспышках насилия, вызванных чувством обиды.

Подобная ситуация завела в тупик и современный Китай: идеальная цель реформ Дэн Сяопина заключалась в создании капитализма без буржуазии (так как она стала бы новым правящим классом). Тем не менее, сейчас китайские лидеры сделали для себя весьма болезненное открытие – капитализм без стабильной иерархии (осуществляемой буржуазией) порождает перманентную нестабильность. Итак, каким же путем пойдет теперь Китай? Бывшие коммунисты становятся эффективными капиталистическими менеджерами, так как их историческая враждебность к буржуазии, как к классу, идеально подходит современным тенденциям капитализма – капитализма менеджеров без буржуазии. В обоих случаях, как когда-то говорил Сталин: «кадры решают все». (Особый интерес представляет здесь различие между современным Китаем и Россией. В России университетским преподавателям платят смехотворно мало – они фактически уже являются частью пролетариата, – тогда как в Китае им платят прибавочную зарплату, что должно гарантировать их лояльность).

Понятие прибавочной зарплаты также по-новому освещает и происходящие ныне «антикапиталистические протесты». Во времена кризиса режим «затягивания поясов» в первую очередь распространяется на низшие слои буржуазии на зарплате, и политический протест – это их единственная возможность не стать пролетариатом. Хотя их протест номинально управляем жесткой логикой рынка, они протестуют против постепенного размывания своего (политически) привилегированного экономического положения. Айн Рэнд фантазировала в своей работе «Атлант расправил плечи» о некой забастовке «креативных» капиталистов. Теперь же ее фантазии как раз и реализуются – пусть и в несколько извращенном виде – в ходе нынешних забастовок, являющихся, в основном, забастовками «буржуазии на зарплате», которая боится потерять свои привилегии (свою прибавочную зарплату, начисляемую сверх минимальной). Это не пролетарские протесты, а протесты, движимые угрозой быть сведенными до уровня пролетариата. Кто осмеливается бастовать сегодня, когда постоянная работа уже сама по себе является привилегией? Бастуют отнюдь не низкооплачиваемые рабочие текстильной промышленности (ее остатков), а привилегированные работники, имеющие определенные гарантии (учителя, работники общественного транспорта, полиция). Все это касается и студенческих протестов: можно сказать, что ими движет страх перед тем, что высшее образование более не будет гарантировать им прибавочную зарплату.

В то же время, очевидно, что недавнее возрождение протестных движений: от Арабской весны до западноевропейских бунтов, от Occupy Wall Street до протестов в Китае, от Испании до Греции – нельзя свести лишь к восстанию буржуазии на зарплате. Каждый случай необходимо рассматривать отдельно. Студенческие протесты против университетской реформы в Великобритании отличны по своей природе от августовских бунтов, бывших скорее неким потребительским карнавалом разрушения – подлинным взрывом изгоев общества. Кто-то может полагать, что восстание в Египте отчасти являлось революцией буржуазии на зарплате (образованная молодежь протестовала по причине отсутствия у нее дальнейших перспектив) – но это был лишь один из аспектов широкого восстания против режима угнетения. С другой стороны, эти протесты слабо мобилизовали рабочую и крестьянскую бедноту, а победа исламистов на выборах свидетельствует об узкой социальной базе этих изначально светских протестных движений. Что касается Греции, то там имеет место особый случай. За последние десятилетия в Греции, благодаря финансовой помощи ЕС и кредитам, был создан новый класс буржуазии на зарплате (в особенности в сфере раздутого государственного аппарата управления), поэтому и протесты здесь были в основном вызваны угрозой потери привилегий.

А тем временем пролетаризация нижних слоев буржуазии на зарплате сопровождается иррационально огромным увеличением вознаграждений для топ-менеджеров и банкиров. Столь высокие бонусы для них кажутся экономически иррациональными – особенно если учитывать, что, согласно недавним исследованиям, их размер обратно пропорционален успешности компаний. Но подобные тенденции стоит не столько морализаторски критиковать, сколько воспринимать их как признак неспособности самой капиталистической системы найти какой-либо уровень саморегулирующейся стабильности. Иными словами, капиталистическая система грозит выйти из-под контроля.

Источник

London Review of Books