Побег из Русского мира-3

Раздражают длинные тексты в сети. Не то что бы категорически, но очень редко дочитываю до конца. Понимаю публику, которая, прочитав пару абзацев, закрывает вкладку. Сам такой же. Темп жизни как в старой хронике, где люди не ходят, а бегают, как будто им что-то смазали скипидаром, а тут автор разливается мыслью по пространствам и мирам – тоска! Согласен. Однако как описать в трех словах весь этот геморрой, который мы имеем, если он конями уходит в седую старину? Мы хотим в Европу. Очень хотим!  Логично хотя бы примерно понимать, в чем разница. Как было тут, что было там и какие есть возможности для маневра. Этого понимания и близко не наблюдается. Много ли народу (даже среди успешной и продвинутой публики) читало, скажем «Характерные черты французской аграрной истории» Марка Блока? Граждане, уткнувшись в телефон, перебегают по переходу с одной ветки метро на другую, но в телефоне сто процентов не Марк Блок и даже не Ключевский. Информационное поле благодаря интернету расползлось до неприличия, восстание масс, блестяще описанное Ортегой-и-Гасетом, совершило качественный прорыв – человек массы уже не просто потребитель контента, он напрямую его формирует, участвуя в дискуссии, и при этом намертво застрял между «Лукоморьем» и «Википедией».

Рекомендуем прочитать предыдущие тексты из серии: Побег из Русского мира, Побег из Русского мира-2

Господа, поймите правильно – это ни в коем случае не в упрек, мало ли кто чего не знает, но ресурсов, на которых поднимаются какие-то системные вещи все меньше, а обсуждение все масштабнее и жестче. Жулики, неплохо пристроившиеся у корыта, через подконтрольные СМИ вбрасывают в информационное пространство фальшивые повестки дня, их подхватывают полезные идиоты из разных лагерей, добавляют еще от себя лично и вот в сети на полном серьезе бушует дискуссия, о том является ли Высоцкий щупальцем «русского мира» или не является. Подобная дребедень полируется в бесконечном словоблудии, приобретая блеск железного аргумента, потом эти «аргументы» берут на вооружение банды политических жуликов и проходимцев, они с демонстративной яростью тыкают ими друг другу в глаза на различных шоу – публика ревет от восторга, а жулики за кулисами жмут друг другу руки. Протиснувшись в непотопляемую обойму, они (жулики) ведут совместный бизнес, дружат семьями, а публика готовит лыжи в направлении «Линии Керзона», потому что, видите ли, «надо валить» и в «этой стране ничего не получится». Конечно, не получится, если на полном серьезе обсуждать, как вылечить чуму пением псалмов, надев на шею косточку Святого Йоргена.

Давно пора понять очевидную истину, что ползучая угроза «русского мира» не в Высоцком, не в русской культуре и даже не в шансоне (да простит автора творческая интеллигенция), а в матрице сословных отношений. Когда мы строим европейское будущее на традиционном российском фундаменте, не ломая сословных отношений, то занимаемся натуральной профанацией. Почему говорю «мы»? Потому что цели, так или иначе, формирует социум – именно он генерирует запросы. Кучма в свое время изрек гениальный месидж: «Вы мне скажите, что строить, и я вам построю». Почти по священному писанию: «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам» (От Матфея 7:7). Так почему же мы не просим, не стучим и не ищем? Почему запрос на открытый доступ, на четкое право собственности не существует как тема общенационального обсуждения? Вообще! Эти темы поднимаются на «Хвиле» и на других ресурсах, но там они благополучно и остаются. Обществу они не интересны. Публика (за редким исключением) бежит мимо, особо одаренные заходят под материал и с самодовольством российского барина через губу начинают цедить, что все нормально и вокруг рассыпаны возможности – нужно только не лениться подбирать. И при всем при этом, сеть забита мечтами о том, как Украина, в конце концов, станет успешной. То есть по факту мы хотим получить успешную Украину, ничего не меняя структурно. Господа и дамы, прошу прошения за грубость, но это натуральный сифилис головного мозга. Российского разлива. Диагностированный еще сто лет назад Алексеем Николаевичем Толстым. Помните эпизод, где Сергей Сергеевич Сапожков пьет спирт в вагончике и философствует о российской интеллигенции, а рядом жизнерадостно улыбаясь, сидит  Иван Иванович Телегин. Сидит и слушает только потому, что в вагончике тепло и ему выходить не хочется. «Наша трагедия, милый друг, в том, что мы, русская интеллигенция, выросли в безмятежном лоне крепостного права и революции испугались не то что до смерти, а прямо — до мозговой рвоты… Нельзя же так пугать нежных людей! А? Посиживали в тиши сельской беседки, думали под пенье птичек: «А хорошо бы, в самом деле, устроить так, чтобы все люди были счастливы…» Вот откуда мы пошли… На Западе интеллигенция — это мозговики, отбор буржуазии — выполняют железное задание: двигать науку, промышленность, индустрию, напускать на белый свет утешительные миражи идеализма… Там интеллигенция знает, зачем живет… А у нас, — ой, братишки!.. Кому служим? Какие наши задачи? С одной стороны, мы — плоть от плоти славянофилов, духовные их наследники. А славянофильство, знаешь, что такое? — расейский помещичий идеализм. С другой стороны, деньги нам платит отечественная буржуазия, на ее иждивении живем… А при всем том служим исключительно народу… Вот так чудаки: народу!.. Трагикомедия!» (Алексей Толстой. Восемнадцатый год).

Таки да, российская интеллигенция взращена в безмятежном лоне крепостного права, несмотря на то, что в ее рядах было полным-полно разночинцев. Попадали все эти «кухаркины дети» и поповские сынки все в ту же кадушку качественно просоленного российского служилого барства, со всеми вытекающими из этого факта последствиями. Красный граф тему знал. Сам творческий интеллигент, персона «Серебряного века» и частый гость в Бродячей собаке.

Ключевский сравнивает российских помещиков с американскими плантаторами – и те и другие владели подневольной рабочей силой как скотом. Но есть нюансы. Несмотря на то, что плантаторы владели гораздо круче, тем не менее, они не были сословием. Плантации ни разу не рудимент феодального домена. Папы и дедушки плантаторов не получали в пожалование десятки тысяч крестьян за вовремя поднятый платок императрицы. Работорговля грязный бизнес и все-таки это бизнес. Фернан Бродель рассматривая экономику рабовладельческого юга, идентифицирует  плантации как образования капиталистические по преимуществу, в гораздо большей степени, чем поместья Восточной Европы во времена «вторичного закрепощения». Такие себе акулы капитализма на новых землях. В общем да, новые господа носили хорошие костюмы, пили кофий с достоинством, и морщились при проявлении излишней эмоциональности, изо всех сил стараясь быть леди и джентльменами. Они не допускали в свой круг людей не своего статуса, но штука в том, что основой их статуса был капитал. Счастливчики, которым повезло разбогатеть в Новом Свете. Плоть от плоти европейского эмигранта, бегущего по миру на край земли от сиятельных господ, долговых тюрем и огороженной земли. Вечный Смок Белью, в числе многих ему подобных с одной сменой белья, уходящий к перевалу в поисках медвежатины. Дистанция между Морисом-мустангером и Луизой Пойндекстер была существенной, потому что у них были разные состояния, тем не менее, встретились они в тот момент, когда семейство Вудли Пойндекстера пересекало выжженную прерию, переезжая из Луизианы в Техас, по причине разорения. Воспользоваться наследственным рецептом папаши Фамусова – послужить государыне-императрице не жалея затылка и получить в качестве награды пару имений на юге Украины, глава семейства Пойндекстеров не мог при всем своем желании. Если дело подходило к разорению, то приходилось обустраиваться заново на вольных просторах приграничного Техаса. А разорения случались сплошь и рядом, потому что плантаторское хозяйство было всего лишь низовым звеном колониальной европейской капиталистической системы – «Деньги, кредит, торговля, обмены привязывали их к восточному побережью океана. Все управлялось на расстоянии, а именно из Севильи, Кадиса, Бордо, Нанта, Руана, Амстердама, Бристоля, Ливерпуля, Лондона» (Фернан Бродель. Игры обмена). Буржуазная экономика Старого Света сдвигала область мальтузианского пространства на периферию, пользуя колонии как сырьевой придаток, точно так же, как пользовала сословно-аграрные государственные образования Восточной Европы во времена вторичного закрепощения.

Экономика колоний была аграрной и зависимой от метрополии, но переселенцы попадая в Новый Свет на новых землях по своему организовывали пространство – они подобно членам городских коммун давали клятвы поддерживать друг друга в новом опасном предприятии, учреждали внутриобщинные органы самоуправления, милицию и суд присяжных. Само собой английские короли собирались построить в колониях вариацию «Доброй старой Англии» – раздать земли крупным собственникам с тем, чтобы новые лендлорды занимались управлением, поддерживали порядок, а пейзане платили им твердую ренту (квитренту) два шиллинга в год за сто акров. Ничего другого от аристократии не стоило ожидать. Но тут они крупно ошиблись, потому что эмигранты, переплыв океан, совсем не собирались кормить каких-то лордов. Уже первая партия из двухсот свободных поселян высадившаяся в Мэриленде в 1634 году просто купила землю у индейцев, через голову собственника колонии лорда Балтимора. Скваттеры повсеместно захватывали участки, используя примерно ту же стратегию, которую триста лет спустя взяли на вооружение перуанские теневики. Народ все время прибывал, и ему нужно было где-то пахать и где-то сеять. Сплошь и рядом пользовалось «право томагавка», «право хижины» и «право посевов». Очень часто справиться с этим не было никакой возможности – попробуй, высели кучу неплохо организованного народа, который к тому же с оружием. Иногда власти справлялись – выгоняли, сжигали хижины, вытаптывали посевы, но скваттеры возвращались и все восстанавливали.

Самочинные статуты переселенцев входили в конфликт с английскими земельными законами, которые, может быть, были вполне эффективны для сравнительно небольшой Англии, но категорически не подходили для бескрайних просторов Северной Америки. И совсем, не потому что с точки зрения скваттеров королевские законы были аморальны – пустующая земля противна богу, они (английские земельные законы) просто не работали. Сотни тысяч поселян осваивали бескрайние земли, которые в их понимании были ничьи – необработанны, не ограждены, на многие мили вокруг не было ни одного представителя власти, очень часто на этой территории жили только индейцы. Переселенцы выкупали или отжимали территорию у индейцев, очищали от деревьев, перепахивали целину, подводили воду, а потом через десяток лет приезжал шериф с отрядом и показывал бумагу, в которой черным по белому было написано что земля, которую пейзанин окультурил, принадлежит какому-то сеньору, никогда здесь не появлявшемуся. Естественно народ в поселении хватался за карабины. Колониальной администрации приходилось, если не смотреть сквозь пальцы на серые схемы пользования земли, то, по крайней мере, принимать во внимание «преимущественное право».

Земля становилась все дороже, желание поиметь, тыкнув в параграф древнего закона, неудержимо нарастало, и даже сам Джордж  Вашингтон ругал нехорошими словами проклятых «бандитов», которые без тени сомнения осваивали его законные плантации. К чести американских конгрессменов среди них находилось достаточно тех, кто симпатизировал именно «бандитам», а не Джорджу, поэтому вопрос о «преимущественном праве» обсуждался уже на первой сессии нового Конгресса. Переломом в войне статутов стал закон о «праве заимки» принятый законодателями штата Кентукки, который подтверждал право собственности переселенца на участок, если он обрабатывал его в течение семи лет, и к нему на протяжении всего этого срока не выдвигалось претензий со стороны формального владельца. Понятно дело, этот закон стал поперек горла земельным магнатам. Уже в 1821 году Верховный суд, рассматривая спор богатого землевладельца Джона Грина и скваттера Ричарда Биддла, объявил неконституционным закон штата Кентукки о «праве заимки». Но (о чудо!) весомая часть просвещенной публики  стала на сторону скваттеров. Журналисты писали о «предательском поведении» судей. Против вердикта суда выступил губернатор Кентукки, законодатели от Кентукки и даже сенатор, избранный от штата Кентукки вдруг заговорил о простых американцах, которые строят дома, выращивают сады,  огораживают поля, обустраивают землю и воспитывают детей. Как раз в это время Фенимор Купер написал свой первый роман знаменитой серии про приключения могиканина и его бледнолицего друга – «Пионеры, или У истоков Саскуиханны», где показал традиционный конфликт между старыми переселенцами, которые осваивали земли и новыми «законниками» пришедшими на готовое. Роман был принят с восторгом – «бандиты» и «вонючие правонарушители» вдруг превратились в доблестных пионеров создающих благосостояние страны. Постепенно закон о «праве заимки» принимался в других штатах, таким образом, практика переселенцев втягивалась в законодательное поле, формируя «метаправо», на фундаменте которого впоследствии выстраивалась вся система прав собственности.

За спиной Мориса-мустангера в качестве поддержки постоянно маячила фигура его друга Зебулона Стумпа из Кентукки (опять Кентукки!) – выпивоха и бродяга, но чертовски обаятельный персонаж, на мушке ружья которого держалась вся справедливость в романе Рида. Как хотелось в детстве иногда сказать: «Эй, Билл Гриффин, если ты затянешь эту петлю хоть на одну восьмую дюйма, то получишь свинцовую пилюлю прямо в живот, и вряд ли ты ее переваришь! Отпустите, вам говорят!». Но, тем не менее, Мориса оправдал суд присяжных – справедливости на мушке ружья старины Зеба было явно недостаточно. Слушайте, господа, может нам стоит перечитать старые детские книги? Там же все растолковано. Взять серию Джека Лондона про золотую лихорадку на Аляске – старатели находили золотоносную жилу, отмеряли участок, регистрировали его, и это было вполне законно. На самом деле, Джек не фантазировал – это стало законно задолго до того, как он подался на Аляску – старая практика переселенцев была взята на вооружение еще старателями Калифорнии, а потом вошла в общий свод горного законодательства США действующего и по сей день.

Казалось бы, зачем старателю вот эта головная боль с легальным оформлением? – попал на жилу, намыл золота и ушел. Кто тебя будет проверять в тундре? Оказывается даже старателю очень нужно именно законное оформление. Помните бесконечные гонки персонажей на вновь открытые месторождения? То к ручью Индианки, то еще куда. Человек имеет участок, но срывается застолбить еще один на новом месте. Правилами разрешается. Потом его можно будет продать, купить недостающего снаряжения или припасов на зиму, а можно продать все участки (если их много) и уехать победителем домой, как сделал старый Джон Таруотер. А вот когда законных правил добычи нет, а есть, скажем,  джентльменские договоренности с соседями, то участок будет за старателем, пока он на нем работает, и пока соседи остаются джентльменами. Естественно все гораздо проще, если вокруг близкие и дальние родственники, односельчане, которым можно доверять. Клан, в общем. Однако на всех ручьях кланы не расставишь. В сухом остатке вместо коридора возможностей старатель получает нору, из которой он не может вылезти. Хорошо если с норой ему повезло, и он там чего-то намыл, а если нет? Время потрачено, переходить на другой участок уже нереально, потому что шансы упущены, и упущены, кстати, из-за косяков с правом собственности. Вариант, когда правила есть, но они до предела сложны вообще не стоит рассматривать, потому что он будет приводить к ситуации, когда законным собственником будет становиться тот, кто имеет достаточно средств нанять юриста или административный ресурс за спиной, то есть корпорация.

Вот ведь какое дело! Оказывается, в праве собственности важен не только факт фиксации собственности за владельцем, важен набор опций, которые просто и эффективно вписывают рядового собственника в легальную экономику – когда фермер, старатель или лавочник, могут под свою недвижимость спокойно взять кредит, продать продукцию, без головной боли продать собственность. Собственно говоря, именно это называется правом собственности – набор опций. Чем  вменяемей право собственности, тем больше субъектов в легальной экономике, тем эффективней сама экономика – полезность сети пропорциональна квадрату численности пользователей этой сети (закон Меткалфа). Кроме того экономика получает другое качество человеческого капитала. Рональд Коуз мимоходом замечает, что китайское руководство вообще не боялось дублирования производств. Если вдруг в разных провинциях начинали выпускать однотипную продукцию, оно совершенно не парилось по этому поводу – победит сильнейший, а работники с разорившихся предприятий найдут себя в другом деле, потому что они за время работы приобрели квалификацию. Чем больше народу включено в процесс, тем выше человеческий капитал по стране. То самое только с вариациями проходило в Северной Америке – население училось работать и торговать.

Уже в 1830 году французский аристократ Алексис де Токвиль, путешествуя по Штатам (лет на восемь раньше того момента, когда Астольф де Кюстин решил проверить дороги в России), с восторгом пишет, что американцы поголовно занимаются коммерцией. Будущий министр иностранных дел Франции потрясен в Америке не столько грандиозностью крупных промышленных проектов и протяженностью железных дорог, сколько бесчисленным множеством мелких предпринимателей. Даже фермеры сочетают сельское хозяйство с торговлей. Многие из них рассматривают ферму как предприятие, которое можно будет выгодно продать в будущем. Никогда не употребляется слово крестьянин, потому что у них просто нет этого понятия. В глуши можно наткнуться на хижину, сквозь стены которой просвечивается огонь очага, но на полке очень даже может лежать Библия, пара томов Шекспира и свежие газеты. Алексис де Токвиль пишет, что американцы с удовольствием пользуют технические изобретения в своей промышленности, но совсем не склоны к теоретическим фундаментальным исследованиям. То есть смотрят на просвещение сугубо прагматично.

Собственно говоря, ничего удивительного – кругом хозяйчики, с недвижимостью. Можно быстро и просто совершать различные операции – продавать, покупать, отдавать в залог. Всевозможные лицензии находятся в компетенции выборных членов городского управления «select-men». Попробуй не дай кому-нибудь лицензию на торговлю, если через год идти на очередные выборы, а вокруг полным полно охочих до скандала газетчиков, и через дорогу находится мировой суд, куда тот час побежит оскорбленный в лучших чувствах гражданин. Естественно, что такое пространство экономической свободы дает шансы самореализации, втягивает в себя ресурсы и формирует абсолютно другой подход, в общем, и к образованию в частности. В душе американца живет Эдисон, который все время мечтает чего-то изобрести – машину, схему, идею, а потом продать. Тем боле, что интеллектуальная собственность легко регистрируется и хорошо охраняется. Буквально через восемь лет после отъезда французского гостя, неудавшийся актер Исаак Зингер получил свой первый патент и продал его за две тысячи долларов.

Касаемо культуры вообще феерическая картина. Граждане поголовно знакомы с догматами своей религии, с положениями конституции, с историей своей родины, довольно читают, но вот ведь какое дело – им пофигу, что Шекспир не американец. Мало того в те времена, когда Алексис де Токвиль путешествовал по Америке, американцы считали литературу не американским занятием, хоть у них и были свои писатели. Пусть какие-нибудь англичане этим занимаются. Штаты без конца воевали с Англией, но при этом почти полтора столетия напролет, теплыми американскими вечерами граждане, сидя на веранде Тюдоровского дома с остроконечной крышей, распевали английские религиозные гимны времен колониальной зависимости. Мало того, когда в самой Англии про эти псалмы как про подобие развлекательной музыки и думать забыли, в американских местечках пачками печатали нотные сборники с подробными описаниями как надо правильно петь, дабы получить полное удовольствие в тесном кругу родственников и добрых знакомых. А когда бывшие рабы, переделав английские псалмы во что-то свое с хлопаньем, топаньем и танцами, стали мудрить с тромбонами, фаготами, барабанами и банджо, то бывшие белые господа толпой повалили в клуб «Коттон», не думая о том, насколько низкая это культура. И опять же начали делать на этом деньги. Когда, наконец «Ревущими двадцатыми», Штаты вломились в коммунальный пансион старушки Европы – всплыли как заколдованный мир, с волнующим названием «prosperity», то аристократические постояльцы, держась за разбитые в недавней мировой драчке носы и губы, озадаченно смотрели на открывшееся великолепие. Оказывается, есть американский мюзикл, американская литература, американское кино и страшно подумать — американская музыка. И самое главное они продаются. В Америке любой мытэць он бизнесмен – ему почему-то не нужен костыль в виде государственного финансирования.

Россия-Мать брела совсем другими тропинками – образованный класс, выросший из тех самых дворянских детей, был заточен на службу и ни на что другое. Только государственная служба была достойным занятием для приличного человека – для тех, кто после университета и для тех, кто без университета. Чин – точка отсчета. Все по чину и вокруг чина. Положение, состояние, оклады, пенсии, взятки. Чин определял, на каком месте сидел чиновник с семейством во время парадного обеда. Чин определял форму обращения от «Ваше высокопревосходительство» и до «Ваше благородие». Чин гражданский был пожизненным как воинское звание – чиновника увольняли с должности, но он оставался в том чине, который ему был присвоен. Дворяне служили. Либо в полк – тянуть лямку, либо по гражданской части – ползти бумажной глистой от чина к чину, от оклада к окладу. И не дворяне тоже. Служба открывала возможность получить дворянство. Табель о рангах – костяк государства и пирамида общественного положения.

В первой трети девятнадцатого века Сперанский по поручению Николая I организовал составление Свода законов Российской империи. На самом деле гигантская работа – собрать царевы указы от Ивана Великого до Николая I, разбросанные по разным уложениям. К тридцатому году составлены сорок пять томов. Обязанный опираться на эту законодательную базу, чиновник превращается в профессионала-крючкотвора, а чиновничья пирамида приобретает железобетонную крепость параграфа. Гоголевский типаж духовно обмелевшего ничтожного канцелярского винтика, который посмеиваясь, подмигивая и помогая губами, выводил любимые буквы, растет в пространстве и собственных глазах. Акакий Акакиевич, заискивающе улыбаясь, отодвинув тощим задом бравого гусарского ротмистра, становится центральной фигурой российской государственной системы. Не человек – чистая функция – Аполлон Аполлонович Аблеухов нетопырем парящий над Россией. Потомок мирзы Аб-Лая с худосочной, совершенно невзрачной фигуркой, с бледным лицом напоминающим «серое пресс-папье (в минуту торжественную), и — папье-маше (в час досуга)», испив кофею в десять утра, быстро выбегает из подъезда, и еще быстрее впрыгивает в карету, на ходу натягивая замшевую печатку. Сенатор боится открытых пространств, не выносит зигзагообразных линий и мысленно «подолгу предается бездумному созерцанию: пирамид, треугольников, параллелепипедов, кубов, трапеций», но в своем кабинете вырастает в центр: «в серию государственных учреждений, кабинетов и зеленых столов», является «силовой излучающей точкой пересечением сил и импульсом многочисленных, многосоставных манипуляций», «последней инстанцией — донесений, прошений и телеграмм» (Андрей Белый. Петербург).   На востоке меж тем тревожно вспыхивают острова забитые фабричным обозленным простонародьем, расширяясь дальше, превращаются в то ли ледяную пустыню, по которой бродит лихой человек с топором, то ли в Монголию, где пасутся стада народов, но уже далеко не мирные.

Людей в общине все больше, а пахотная площадь не прибавляется. Пореформенное ограбленное крестьянство (теоретически свободное) практически возвращается в допетровскую эпоху. Оброк и барщина вплоть до Александра III. Кабальные отработки. Выкупные платежи на сорок девять лет (в пятом году дошло отменить). Община получает права, которых она и близко не имела до реформы, но круговая порука в сочетании с аграрно-сословной ментальностью крестьян, превращает ее (общину) в натурального тирана. Сельский сход – это когда в одном углу сидит какой-нибудь Тит Титыч с родней и прихлебателями, а в противоположном углу другой такой же. Остальные смотрят на этих двух, потому что жизнь сегодня не заканчивается и придет момент, когда надо будет прийти и чего-то попросить. Теоретически можно уйти на работы в другую губернию, в город на фабрику или даже отправить ребенка учиться, но требуется выписать вид на жительство (за деньги естественно). Без дозволения передвигаться бескрайними просторами чревато – «беспашпортных» ловят и отправляют обратно в деревню по этапу. Сход меж тем может отпустить, а может и не отпустить, точно так же как волостной старшина может выписать паспорт, а может и не выписать – на это он найдет кучу формальных отговорок. Внесудебные практики – до третьего года по приговору сельского схода взрослых бородатых мужиков порют без тени смущения (баб само собой). Ни настоящей воли, ни земли, ни правосудия.

Абсолютно другая Россия, которая, тем не менее, кормит всю надстройку, кощеем вцепившуюся в мужика. Надстройка все понимает, страдает, мучится от осознания своей роли, но продолжает вкусно есть и с удовольствием пить. Время от времени выезжает поправить здоровье в Баден-Баден. Выражаясь бойким адвокатским слогом упитанного Николая Ивановича Смоковникова: «Я видел, — мы живем дурно, эти непрерывные удовольствия кончатся когда-нибудь взрывом отчаяния. Но что я мог поделать, если занятия моей жизни, и Катиной, и всех, кто нас окружал, — веселиться. Иногда, здесь, гляжу на море и думаю: существует какая-то Россия, пашет землю, пасет скот, долбит уголь, ткет, кует, строит, существуют люди, которые заставляют ее все это делать, а мы — какие-то третьи, умственная аристократия страны, интеллигенты, — мы ни с какой стороны этой России не касаемся. Она нас содержит. Мы — папильоны. Это — трагедия. Попробуй я, например, разводить овощи или еще что-нибудь полезное, — ничего не выйдет. Я обречен до конца дней порхать папильоном. Конечно, мы пишем книги, произносим речи, делаем политику, но это все тоже входит в круг времяпрепровождения, даже тогда, когда гложет совесть» (Алексей Толстой. Сестры).

Таки да, когда надо было произнести речь или написать книгу, то в российском городе это умели как нигде. Российская просвещенная публика владела искусством сочинительства  даже круче французов, с которыми французский аристократ Алексис де Токвиль постоянно сравнивает американцев. Аминад Шполянский, печатавшийся в Сатириконе вместе с Тэффи и Аверченко, в своих мемуарах ехидно замечает, что французы в эмиграции шли в гувернеры, а русские эмигранты массово идут в писатели. Ни одна другая нация не создала такого пласта эмигрантской литературы. Сотни авторов. Выпускались десятками газеты, журналы. Мемуары писались всеми. И бывшие генералы, и бывшие ротмистры бесконечно описывали одни те же сражения, которые они проиграли. Феномен между тем вполне объяснимый. Если экономическое пространство зарегулировано, то людской ресурс как любой другой перетекает в то пространство, где есть хотя бы относительная свобода. Кроме того российская культура была книжной всегда. На протяжении столетий в Московской Руси не было образовательных учреждений. Ни духовных, ни светских. Никаких. Практически до петровских реформ. Самая первая академия  (Славяно-греко-латинская) основана выпускником «Могилянки» Симеоном Полоцким и его учеником Сильвестром Медведевым в 1682 году (Петр уже собирал свои потешные полки).  Формировался совершенно определенный тип образованного человека – книгочей. Исходя именно из этого расклада митрополит Московский Макарий, в начале царствования Ивана Грозного всячески способствовал учреждению первой российской типографии, где печатались духовные книги (в том числе знаменитые Великие Четьи-Минеи).

Диспуты схоластов, бушующие в средневековых университетах Европы, даже краем не тревожили мыслительные конструкции российских книжников. Существовала только книга и читатель, возводивший на этом фундаменте какое-то свое мировоззрение. Отсюда традиционная радикальность во взглядах и феноменальная неспособность договариваться – четко видная, если сравнить религиозные реформы тут и там. Протестантство, шедшее в обнимку с бунтом городского среднего класса, рождалось на кафедрах средневековых университетов (Ян Гус, Джон Уиклиф и Мартин Лютер – университетский ректор, профессор и доктор теологии). За веру в Матушке-Европе поубивали кучу народа – это правда! Но, с другой стороны, если посмотреть в целом, то ход религиозного противостояния по своей структуре напоминал схоластический диспут, в котором временные победы одерживала то одна, то другая сторона, а потом спор разгорался на других кафедрах.  По большому счету все вопросы  касающиеся свободы вероисповедания во всех европейских монархиях были утрясены в пределах от пятидесяти до ста пятидесяти лет, к середине восемнадцатого века свобода вероисповедания стала такой же незыблемой нормой западного общества, как право собственности.

Русский раскол начался как конфликт книжников и не закончился за двести пятьдесят лет. В своих воспоминаниях Маклаков описывал как он, будучи адвокатом, ездил защищать тайных староверов. В двадцатом веке на полном серьезе отдавали людей под суд за то, что в их книгах было написано «Ісус», вместо «Іисус», за то, что крестный ход они водили по солнцу, крестились двумя перстами и служили на семи просфорах. Только в 1905 году Николай II разрешил открыто отправлять обряды и наконец, в 1929 году вышло постановление патриаршего священного синода о признании старых русских обрядов спасительными, когда, собственно говоря, сами церковники были гонимы покруче раскольников.

Культура была единственным пространством, в котором представитель надстройки ощущал себя человеком, она играла роль компенсатора, вне этого пространства существовали либо государственные винтики, либо тираны, высасывающие по максимуму все, что можно из своих крестьян. «Невозможность по политическим условиям непосредственного социального дела привела к тому, что вся активность перешла в литературу и мысль, где все вопросы ставились и решались очень радикально. Выработалась безграничная социальная мечтательность, не связанная с реальной действительностью. Русские были сен-симонистами, фурьеристами, прудонистами, когда в России было еще крепостное право и самодержавная монархия. Они были самыми крайними, тоталитарными гегельянцами и шеллингианцами, когда в России не было еще никакой философской культуры, и философская мысль была на подозрении» (Николай Бердяев. Истоки и смысл русского коммунизма).

Естественно не было философии – откуда ей было взяться? Философская западная мысль обкатывалась в университетских диспутах средневековых схоластов. Но книжная культура была, и в этом пространстве Пушкин был больше, чем мелкий чиновник и в этом же пространстве Грибоедов был популярным автором, запрещенная поэма которого ходила в списках. Вне этого пространства он строчил служебные бумаги и служил, где пошлют. Литература служила лесенкой в общественном статусе, диктовала стиль и генерировала идеи. По приемам и балам бродили толпы двадцатилетних «познавших» жизнь «Байронов» и иронически кривили губы «Базаровы». Как пчелы роились писатели, философы и революционеры. При этом свои собственные крепостные нисколько не мешали изящным идеям.

 Русский интеллигент весь без остатка вышел из Манилова, который отслужив, селился в деревне и между поркой селян и взиманьем недоимок сидя в парковой беседке у пруда строил воздушные замки и схемы, как привить цивилизацию в варварской стране. Когда же оная цивилизация только заглянула в форточку приоткрытую Александром II и, раздвигая монолит патриархального натурального хозяйства, на поверхность, наконец, просунулась физиономия натурального агента обмена, в лице российского купчика, то просвещенная Россия сей момент начала строчить про «Темное царство», Кабаниху, Вассу Железнову и Ермолая Лопахина. «О мой милый, мой нежный, прекрасный сад!.. Моя жизнь, моя молодость, счастье мое, прощай!.. Прощай!..» – а за окном топор не спеша эдак: тюк… тюк… тюк. Чистый Хичкок! «Вишневый сад», пущенный под топор такой же образ катастрофы как описанное в первой части «колхозное поле». Даже публика из кухаркиных детей, которая вместе с автором наблюдала этот самый сад в лучшем случае из-за забора, умом понимая неотвратимость распада старого далеко неидеального мира, сидя в партере Московского Художественного театра основанного на деньги московского купечества, утирала непрошенную слезу.

 В действительности «Темное царство» было не таким уж темным. По крайней мере, крепостными душами не торговало и деньги за работу платило. В контексте благотворительности купечество за каких-нибудь двадцать лет сделало больше, чем всё благородное сословие за двести лет – Морозовы, Третьяковы, Щукины, Мамонтовы, Терещенки, Бродские открывали больницы, учебные заведения, жертвовали свои коллекции музеям. Но попробуй что-то объяснить российскому Манилову, у которого  наследственная нетерпимость раскольника.  Жонглируя метафорами, гиперболами, аллегориями и густо приправляя пафосом, оные Маниловы сочиняли оригинальные мифологии, мечтали припасть к истокам, считая общину ячейкой будущего общества или наоборот, были уверены в том, что если дать населению свободу слова и свободу печати, то остальное приложится.

На самом деле сравнивая российскую интеллигенцию с бабочкой (папильон, в переводе с франц. «Бабочка»), Николай Иванович себе льстил. Бабочки вписаны в окружающую их экосистему и не воспринимаются остальными элементами системы как что-то чужеродное. Но вольно или невольно у Толстого получилась о-о-чень точная метафора, как село воспринимало город, поскольку папильонами обычно называют породу лохматых комнатных собачек. Их приятно носить на руках. Они красивые, если ухожены. Но в глазах крестьянина абсолютно бесполезны.

Марк Твен с улыбкой описывает восторг, нахлынувший на Тома Сойера из-за подаренного перочинного ножа с двумя лезвиями стоимостью двенадцать с половиной центов, который он получил от Мэри в награду за пять выученных стихов из Нагорной проповеди. Подарок потряс подростка до основания. «Правда, ножик совсем не резал, зато это была не какая-нибудь подделка, а настоящий ножик фирмы Барлоу, в чем и заключалось его непостижимое очарование; хотя откуда мальчики Западных штатов взяли, что это грозное оружие можно подделать и что подделка была бы хуже оригинала, совершенно неизвестно и, надо полагать, навсегда останется тайной» (Приключения Тома Сойера). Великий лоцман американской литературы знал, чему он улыбался. Если не вдаваться в частности, то «Барлоу» это просто такая модель – складной нож с надетой на ручку удлиненной стальной втулкой у основания лезвия. Конструкция удачная и вещица весьма полезная, особенно когда городишко в две улицы окружает сельский пейзаж пополам с дикой природой. Иногда на больстере (та самая втулка) писалось Barlow. Старая история! На протяжении столетий что-то рисовалось на ножах, но одно дело, когда какая-то птичка на лезвии может рассказать узкому кругу тех, кто в теме и совсем другое дело, когда надпись читается всеми. Купить вещь с историей! Смотрите что написано: Бар-ло-у! Настоящий Барлоу!  Вот где-то там хранился ларчик с «американской мечтой». Ларец вскрыл синематограф, который в довольно скудном культурном пространстве бедных эмигрантов пришелся весьма кстати. С театрами в Штатах была напряженка, пение духовных английских гимнов в тесном семейном кругу давно не бодрило, поэтому пять центов было совсем не жаль за то, чтобы оторвавшись от суровых будней погрузиться в сладкое марево рождающегося виртуального мира. «Великий немой» был способен огромному количеству зрителей передать эмоцию, семиотику и прочие невербальные категории информации. Засевание семантических полей красивыми историями позволяло снимать урожай с целых сегментов потребительского рынка. Массовая информация рождала массовую культуру, а та в свою очередь тянула за собой массовый спрос и массовое потребление.

Когда на помощь синематографу, прессе, радио подтянулось телевидение и на всех каналах замерцали кислородные пузырьки сами отстирывающие белье, забурлили уникальные составы восстанавливающие волосы, то финансовые вложения компаний в рекламу начали расти как каша в горшочке братьев Гримм, превращая СМИ в могущественные империи. Больше полувека реклама была единственной сферой бизнеса, не имевшая  спадов. Полвека творились новые истории успеха, логотипы фирм с этикеток переползали на грудь и спину, что вкупе с все тем же «восстанием масс» открывало еще одну грань массового потребления – культурная, имиджевая компонента, бывшая естественным продолжением образа жизни узкого круга, стала восприниматься массами как средство, позволяющее влиться в желанное общество избранной группы. Массовый мещанин полез во дворянство, которое ему показали на экране. Все кто имели деньги, стали покупать не собственно продукт, а артефакты социального статуса – массовое потребление становилось потреблением социальных знаков, вписанных в социальную дифференциацию. Средний класс, копировал стиль жизни рекламных персонажей, преобразуя рекламную составляющую торговли в мифологию, в которой вещи имеют волшебную природу.  По виртуальным мирам доисторическими стаями брели гламурные  недобритые мачо, сурово толкавшие внедорожники в непролазных дебрях, взбирающиеся на скалы, чтобы в финале поговорить по любимому мобильнику или раскупорить баночку особого пивка, как бы приглашая, присоединится к клану «успешных» тех, кто сидел с другой стороны экрана.

Господа, вы только не смейтесь, но что-то похожее человечество уже проходило. «Все держится друг за друга, перемешивается; вещи обладают личностью, а личности в определенном смысле представляют собой постоянные вещи клана. Титулы, талисманы, медные пластины и духи вождей — это омонимы и синонимы, имеющие одинаковую природу и функцию. Циркуляция имуществ сопровождает циркуляцию мужчин, женщин и детей, пиров, обрядов, церемоний и танцев и даже циркуляцию шуток и оскорблений. Суть везде одна и та же. Если дают вещи и возмещают их, то это потому, что друг другу дают и возмещают «уважение»» (Марсель Мосс. Очерк о даре). В сущности, третью промышленную революцию, наделившую утилитарный продукт мифологической надстройкой типичной для архаических кланово-племенных систем, в конечном счете, можно назвать второй когнитивной. А зарождалось все там, где как грибы росли никельодионы, торговавшие грезами по пять центов, и где в полутемном, пропахшем покорном зале раскрывались горизонты новой грандиозной вселенной возможности, в которой принцип «с миру по нитке» давал весьма неплохой профит, а удачная идея приносила целое состояние. Но для этого идея должна была стать защищенной собственностью, чтобы ее не могли пользовать другие, как это практиковалось в старые добрые времена сословных цеховых организаций и даже много позже.

История Великой индустриальной революции полна примерами изобретателей, не получивших ни гроша за свои открытия, начиная от Джона Кея  разработавшего механический челнок в 1733 году и заканчивая Ричардом Роберте – создателя автоматической мюль-машины, умершего в 1864 году в полной нищете. Как цинично это не звучит, в контексте индустриализации конца восемнадцатого и начала девятнадцатого века вольное отношение к праву интеллектуальной собственности, вполне логично вытекало из самой сути индустриализации, потому как новым горизонтом ресурсов, который открыли технологии, было машинное производство и новая организация труда. Большие состояния вырастали на обслуживании крупных производств. На данном этапе, свобода предпринимательства, подготовленный человеческий капитал и естественно национальный протекционизм для бизнеса были гораздо важнее, чем права интеллектуальной собственности. Сэр Ричард Аркрайт, которого сам Маркс называл «величайшим вором чужих изобретений и низким субъектом», главный свой  капитал заработал как организатор производства.

Мелочная нечистоплотность акул нарождающегося капитализма нисколько не мешала основному процессу. Кто-то собирал станки, кто-то варил сталь, кто-то прокладывал железные дороги. Понятное дело, что в конце цепочки находился рядовой потребитель, но в основной своей массе покупатели понятия не имели, чью конкретно продукцию они приобретают. Лионский шелк, индийский хлопок, английский текстиль. Какая именно фабрика в далекой Индии выткала цветастую модную ткань – эти мелочи навряд ли волновали среднестатистического французского покупателя.  Точно так же как современный потребитель понятия не имеет, на каких именно азиатских фабриках производится то, что он покупает под разными брендами. И даже если потребитель поинтересуется именно фабрикой, то название в большинстве случаев ему не скажет абсолютно ничего. Однако когда идея, вынырнув из глубин производства, устроилась в виртуальной части продукта, который считывался массами, то право интеллектуальной собственности стало ключом к успеху.

К концу девятнадцатого века в Америке патентовалось все, начиная от изобретений и заканчивая музыкальными мелодиями. Томас Эдисон,  Генри Форд, Уильям Фокс,  и множество других заработали свои капиталы благодаря тому, что они строили бизнес в пространстве нового права.  Поскольку в этом же пространстве доступ к ресурсам в основном осуществлялся посредством купли-продажи, то ключевой фигурой становился инвестор. Убедить инвестора и выпросить разрешение у чиновника – две разные истории. История успеха американских корпораций с одной стороны история успеха американского права, с другой стороны история успеха городского пространства. Подобно тому, как Англия смогла оседлать новые технологии промышленного производства и морские коммуникации семнадцатого-девятнадцатого веков, США смогли оседлать массовое потребление, новые информационные технологии и новые коммуникации двадцатого века.

Известный месседж императора Павла – «В России велик только тот, с кем я говорю, и только пока я с ним говорю» – нисколько не отменяет экономики и прогресса, он просто расшифровывает российскую специфику прогресса. Поскольку технологии на родимые просторы, начиная с первых петровских мануфактур и вплоть до конца девятнадцатого века, заводило неповоротливое государство в лице монарха и приближенных, то фигуры равные Эдисону могли чего-то значить, только если у них были влиятельные покровители и пока были эти покровители. Печальные истории Николая Ивановича Путилова и Павла Николаевича Яблочкова тому прекрасные иллюстрации. На Западе фигуры такого масштаба имели все шансы стать родоначальниками промышленных династий подобных Крупу и Форду, в России все как обычно – Путилов разоряется в результате того, что не дали денег по обещанному правительственному кредиту под уже начатое строительство петербургского глубоководного порта. Его покровитель великий князь Константин Николаевич потерял влияние при дворе и деньги просто перестали перечислять. Николай Иванович, между прочим, совсем не рядовая фигура – во время Крымской войны спас Петербург от английского десанта, организовав по просьбе все того же великого князя Константина постройку восьмидесяти паровых канонерок. В сфере развития российского сталелитейного производства Путилов сделал никак не меньше Джона Джеймса Хьюза (Юза), с которого начинается индустриальная история Донбасса. В сухом остатке заводы (Обуховский и Путиловский) монархия преспокойно переписала на себя, а сам Путилов имел все шансы сесть в долговую тюрьму. Повезло – спас инфаркт. Порт с большой помпой открыли уже при Александре III.

Павел Яблочков изобретатель дуговой лампы, наладив производство своего детища во Франции, таки заработал свои миллионы, осветил центр Парижа и Лондона, но по приглашению опять же великого князя Константина вернулся в Россию. Выкупил у французских компаньонов свои права за миллион франков, дабы осветить Россию-Мать. Большая ошибка! Родине электрические фонари оказались без надобности, Яблочков естественно разорился, попытался вернуться во Францию, но свято место пусто не бывает и там уже сидел душка Эдисон. Москву и Петербург осветила много лет спустя фирма Сименс.

Двигать прогресс на бескрайних просторах России-Матушки занятие крайне неблагодарное, потому как в государстве подобном российскому с какой стороны не стучись везде выглядывает вороватая канцелярская задница. Заставить его (государство) выглянуть лицом, задача еще та, однако для «допущенных к телу» такая система дает неплохие возможности. Огромные деньги крутятся либо вокруг армейских заказов, либо в сфере государственных монополий – откуп (винная и солевая торговля), и вокруг государственных концессий. Две самые знаменитые фигуры середины девятнадцатого века: винный откупщик Василий Кокорев и хлебный король Степан Овсянников, сделавший свои миллионы на армейских поставках. Российские железнодорожные концессии такая же притча во языцех, как винный откуп – вал бестолковщины, злоупотреблений и коррупции, в которой с удовольствием плескались  чиновники, министры, великие князья и в первую очередь сам государь. Первая Российская железная дорога была проложена от зимней резиденции царя к летней резиденции царя. Потом через четырнадцать лет была построена одна единственная ветка Николаевской дороги, соединившая две столицы. По воспоминаниям все того же Кокорева, когда известные промышленники обратились к властям, умоляя тянуть дорогу к Феодосии, то министр финансов граф Егор Францевич Канкрин ответил: «что он удивляется, как могло придти в голову предположение строить железную дорогу через такую местность, где на волах всякая перевозка делается за самую дешевую цену». Понадобилось поражение в Крымской войне, дабы дошло, что паровоз не аттракцион для упитанной публики, а средство перевозки грузов. В том числе и военных. Можно конечно гужевым. Можно. Но во время военных действий это чревато поражением. Что и случилось к огромному удовольствию соседей.

В этом вся симптоматика перманентного российского застоя – зачем что-то менять, если и так не каплет? – Не надо тянуть дорогу к портам, а лучше к Москве, потому как господам на почтовых несподручно. Пока на очередной войне люлей не получат – будут на волах. Инновации так тяжко приживаются в экономическом пространстве «Русского Мира», потому что право собственности и право доступа заточено на государство. Ни чиновник, ни военный не могут быть эффективными агентами обмена. Хотя бы потому, что априори не их сфера деятельности – люди устава и параграфа. Тем не менее, пилить у них получается. Доступ к экономической деятельности для граждан затруднен, поэтому они мелко семенят в науку и культуру и там себя реализуют. Ничего личного, но это так – Россия-Мать даже в те времена, когда фонтанирует культурными и научными свершениями, она покупает технологии у Запада.

Россияне натурально сидят на таблице Менделеева. Это правда. Кто-то даже считает российскую экономику сырьевой. Очень большая ошибка! Сырьевая экономика это когда приплывают белые господа, организовывают добычу полезных ископаемых, а аборигены точно знают, что они продают сырье, потому что ничего другого продавать у них пока руки не стоят. К примеру, страны Персидского залива – там у населения нет иллюзий касаемо того чем они занимаются. Мало того они считают что их грабят, хоть в некоторых регионах они живут богаче средних американцев. Когда же российские компании, принадлежащие особам, приближенным к императору, выкачивают из народных недр все, что плохо там лежит, чтобы продать западным акулам капитала, то россияне свято уверены, что Россия совершает экспансию. Они уверены, что сделали «тупых колбасников», насадив на «газовый кукумбер» всю Европу. Они уверены, что Боингу без их титана каюк, а французские фермеры издохнут с голоду из-за их таможенных санкций. Это натуральная «скрепная экономика». Скрепа здесь инновационная составляющая, она прилагается к сырью как виртуальная смысловая часть, как операционная система к системному блоку, она все время развивается, выпускаются все новые более продвинутые версии. Без скрепы российская экономика работать не будет, потому что как только россиянин чувствует себя побежденным, он начинает дебоширить и бить лицо чистенькой публике.

И черт бы с ним с «Русским Миром», но беда в том, что у нас тоже «скрепная экономика». Украина слишком долго была в одной упряжке с Россией, и украинская интеллигенция слишком долго служила в российских конторах. Понятное дело, что находясь в имперских объятьях «старшего брата» единственно, что она могла противопоставить российскому диктату это свою культуру и свой взгляд на историю. Украинская культурно-историческая реконкиста была эффективным методом борьбы, пока экономика была общей. Но получив, наконец, свою государственность мы не можем организовывать свое внутреннее пространство по стандартам России-Матери, потому что в таком случае мы получаем российские организационные риски, не имея российских ресурсов. Мы не можем четверть века ваять «скрепы», доедая остатки народно-хозяйственного комплекса бывшего СССР. Наше правящее сословие тоже пилит, как в последний день Помпеи, а тем временем пейзане бегут из страны, потому что они не могут себя здесь пристроить. Они не могут питаться скрепами, одеваться скрепами, а экономики без граждан не бывает и инноваций без граждан не бывает. Их (граждан) надо вписать в легальное экономическое поле, чтобы, наконец, заработал этот проклятый закон Меткалфа. Адаптировать право собственности и право доступа к реальным запросам. Предложить такой свод легальных правил, при которых издержки в поле легальной экономики будут ниже издержек в тени. Здесь нет ничего секретного. Это все делалось в Штатах в девятнадцатом веке и в Китае буквально вчера. Что мешает украинцам?

Маленький пример:  два десятилетия подряд идет свистопляска с бурштыном, когда добывать нельзя, продавать нельзя, но леса на Волыни изрыли так, что там уже можно снимать сиквел «Властелина колец» (тот эпизод, где Саруман хозяйничал в Изенгарде). Убиты гектары казенного леса, и никто не виноват. Что мешает последовать примеру Штатов середины девятнадцатого века – разработать относительно простые правила подачи заявки на добычу и регистрации стандартного участка? Разрешить копать этот злосчастный бурштын законно. С обязательной последующей рекультивацией участка. Разрешить продавать законно.  Организовать где-нибудь, к примеру, в Луцке международную янтарную биржу, чтобы туда могли приезжать зарубежные покупатели. Дать возможность старателям выставлять добытый бурштын на аукцион в качестве лота. Естественно брать разумный налог. Естественно! Старатель получит легальный заработок. Экономика получит легальный рынок янтаря. Украинское государство получит поступление в бюджет, а местная громада рекультивированный ландшафт. Почему нет?

Почему-почему! Потому что копатели законы не могут принять сами. Это не их профессия.  Господа, вы будете смеяться, но вписывали поселенческую практику в американское законодательство отнюдь не поселенцы, а конгрессмены, сенаторы. Правящее сословие как бы. А наше правящее сословие оно же российского разлива. Даже если нацепит на себя три вышиванки, все равно из него лезет персонаж  «Мертвых душ». Смотришь вроде нормальный, но как только до корыта добрался – Собакевич Собакевичем. Ноздрев и Манилов с Коробочкой пополам. Как придумают прожект, как ухнут его в массы. Пейзане в ужасе – как по этим чертежам жить?! Нет, чтобы осторожно. В отдельно взятом районе в качестве эксперимента. Посмотреть. Как пойдет? А может и придумывать ничего не надо – местные граждане уже сами все давно придумывали. Нет! Обязательно с разгону и по всей стране. Натуральные Маниловы!  Соседи у виска пальцем крутят, а эти из-за плетня только денег просят.

К сожалению других «элит» у нас нет, поэтому надо начинать с себя. Не в смысле убирать вместо дворника в подъезде, а пытаться различать что первично и что вторично. Где локомотив, а где вагоны и как это происходило где-то еще.

Автор сочинял этот опус, потому что не мог не сочинять. Это бывает. Но он же работал. Мучился над метафорами, трясясь в вагоне метро, а потом наблюдал, как хохочет, закрыв лицо руками, тетка напротив. Видно метафоры были написаны на лице. И раз уж мы с вами так долго говорили о западном пространстве, где контент это товар, то если вдруг кому-то показалось, что текст достоин пары гривен, он эту пару может кинуть автору на карточку ПриватБанка № 5169 3600 0139 4620. Автор заранее благодарен.

Подписывайтесь на канал «Хвилі» в Telegram, страницу «Хвилі» в Facebook, на страницу автора в Facebook