Интеллигенция 1970-х: жизнь в параллельном мире

«Под музыку Вивальди, Вивальди, Вивальди,
Под музыку Вивальди, под вьюгу за окном,
Печалиться давайте, давайте, давайте,
Печалиться давайте об этом и о том…».

Советский интеллигент и вообще – советский человек эпохи Застоя имел право печалиться о чём угодно, лишь бы это не выходило за строго очерченные рамки. «Внутренняя эмиграция» — уйти в себя и закрыть дверь. В моём детстве было много таких людей — они жили по соседству, бродили по осенним бульварам с этюдниками, выходили из букинистических магазинов с потрёпанными изданиями Велимира Хлебникова. Сами по себе и даже немного с краю. Их интересы были многообразны и уникальны — от Упанишад до Агаты Кристи (которую читали, разумеется, в подлиннике). Интеллигенция 1970-х узнавала «своих» вовсе не по глазам, а по двум-трём брошенным фразам. Говорили словами-символами: Шагал, Шнитке, Таганка, «Иностранная литература», Андрей Рублёв, йога, «Мастер и Маргарита». Их мужчины предпочитали бороды, растянутые свитера и длинные шарфы. Их женщины «носили» умные лица. Разумеется, почти все они были диссидентами — одни совсем чуть-чуть, другие — на полную катушку.

Диссидентство имело широкий спектр — от ироничного отношения к фразе «Коммунизм победит!» до открытого несогласия с курсом Партии и Правительства. От равнодушия до агрессии. Конечно, их тоже прижимали и даже — сажали. Но крайне редко. Это нужно было очень насолить Совдепу, чтобы он принял радикальные меры… Многие не выдерживали даже слабенькой, лояльной «диктатурки» — уезжали в Америку, в Израиль, в ФРГ. А там… А там начинали с утроенной силой печалиться, но уже безо всякого Вивальди. Позднесоветская система была крайне благодушна, а иной раз попросту равнодушна ко всем проявлениям, за исключением совсем уж нагло-подлого антисоветизма, подробно тому, как старенькая бабушка весело и тупо смотрит на ленящихся внуков и бушующих котов, превращающих аккуратные клубочки пряжи в увлекательный хаос переплетённых ниток. Эпоха Застоя действительно была наполнена благостными юбилеями, мандариновым запахом новогодних столов и оптимистичным ничегонеделанием в запылённых стекляшках НИИ.

Люди покорно кемарили на месткомах и профсоюзных перевыборах, читали «дефицитного» Булгакова, вязали модные шарфы из импортного мохера и планировали очередной отпуск в Крыму или ещё лучше — на Рижском взморье. Разумеется, эта dolce farniente не была повсеместной, иначе никто и никого бы не запускал в Космос, не прокладывал бы славную дорогу со звенящей аббревиатурой БАМ и не показывал бы по ТВ доктора Лукашина, улетающего ленинградским рейсом навстречу стройной учительнице с заграничными манерами. Система работала, производила и перевыполняла план. Она рапортовала и обещала многие блага к 2000 году, но уже не Коммунизм, который, как фата-моргана, удалялся по мере приближения к нему и таял, оставив приятное послевкусие от фантазий ранних Стругацких. Зато было ощущение полёта, мечты и уверенности, что здесь — самое лучшее в мире здравоохранение, а также образование и спорт.

А бытие было размеренным и правильным. «Польские» красавицы из кабачка «13 стульев» пели под братские фонограммы про любовь и разрешённый и потому невинный флирт. Майор Томин ловил преступников, Зинаида сверяла их «пальчики», а Пал Палыч Знаменский проводил воспитательную работу. Пионерские хоры пели о молодом Ленине и юном Октябре. Сатирики, товарищеские суды и парткомы боролись с пьянством, но побеждало всё равно пьянство при участии всё тех же сатириков, заседателей и парторгов. Возможность жить не в системе, а параллельно системе, принимая, впрочем, некоторые её правила игры — вот, что было присуще эпохе Застоя. Доктора физико-математических наук, желая постигнуть дзен или просто устав от бездарного зав. кафедрой, уходили в истопники или сторожа. Туда же уходили рок-идолы и разные гуру молодёжных течений. Эпоха требовала прописки, трудовой книжки и хотя бы неискреннего кивания. Сталинско-хрущёвские системы ждали от человека не простого присутствия, а деятельного участия.

Ты обязан был гореть и созидать. Эпоха Застоя разрешала гореть понарошку. Весьма характерна сцена собрания из фильма «Афоня», где люди уже не скрывают своей социальной апатии. Заметим, что это кино было снято не полуподпольно, не с фигой в кармашке, а просто о жизни. Стало быть, равнодушие к общественной работе сделалось повсеместной нормой, впрочем, как и пьянство сантехников, доставание импортных моек и умирание русской деревни. Жизнь, как в том анекдоте: могу копать/могу не копать. Могу вступать, могу не вступать — нежелание быть членом КПСС не каралось ничем, кроме, как провалом карьеры. Не хочешь идти вверх к сияющим вершинам? Доставай импортные шмотки и листай немецкие каталоги. Не нравится материализм? Уходи в дао-дворники, но не забудь о прописке и трудовой книжке! Или вот — наймись художником-оформителем в Дом Культуры, раз в неделю рисуй афишу со словами «Фантомас разбушевался» или «Анжелика — маркиза ангелов» и можешь остальные шесть дней писать картины в стиле кубический пуантилизм.

Также имеешь право пить «Солнцедар» с другими кубическими пуантилистами, слушать Би-Би-Си и читать наизусть вирши Владислава Ходасевича. Только тихо. Без воплей. Для себя и для своих. Тебя не печатают и не выставляют на выставках? Но и не сажают. У Людмилы Петрушевской есть рассказ – называется «Свой круг». В «кадре» мы наблюдаем дружеские, точнее снобские пьяные «пятницы» советских интеллигентов, живущих параллельно основой линии Партии. Все гении и все — уникальные. Культ книжности, образованности, образованщины! В каждом доме — даже там, где книги подбираются по цвету корешков, непременные шкафы с фолиантами. Не убогие три полки, как в стильно-бедняцкие шестидесятые, а вот эти многоярусные собрания Золя, Мопассана, Тынянова, Ольги Форш… На современных «винтажных» развалах много того-самого Дюма, Дрюона, Сименона. Люди, накупившие книг в момент, когда это было остромодно, теперь сбывают свои залежи по стольнику.

По радио — музыкальная классика в передаче «Рабочий полдень». Комбайнёр из совхоза «Красный ленинизм» Иван Бузной просит передать Интродукцию и Рондо каприччиозо для скрипки с оркестром Камиля Сен-Санса. Тянуться к Высокому! Но — двойная мораль. Молодёжь бежит из села, чтобы танцевать в импортных джинсах под ‘Bee Gees’ на городских танцполах. Зато в газете — радостный репортаж про обмолот озимых. Газеты рапортуют, молодёжь — драпает. Профессия фрезеровщика — это звучит гордо, да и оплачивается неплохо. Зато главарь автосервиса — это звучит престижно. Правда, зав. кафедры — это тоже звучит престижно. Ты мне — распредвал, я тебе диссертацию о рефлексии ластоногих. Все довольны. Не довольны? Слушайте Би-Би-Си и тихонечко пойте запрещённые песни у себя под одеялком. Модны штатовские лейблы и билеты в Таганку. Актуальны: Высоцкий и журнал ‘Burda Moden’. Никто не верит Партии, а ей и не особо нужно. В социалистическом глянце под названием «Работница» отмечают исключительно рецепты блюд, выкройки штанов-бананов и правила ношения бижутерии.

Сплетни про Аллу Борисовну — только из уст в уста, а в газетах ни-ни. Всё можно, но некоторое «всё» — очень тихо. Поскольку кино делается на государственные деньги, оно получается хорошим, а фиги в карманах добавляют остроты «Мюнхгаузенам» и прочим «Бедным Гусарам». Главное — указать воспитательную роль, ввернуть цитату из Брежнева и доказать близость героя – декабристам. После этого можно писать о балах николаевской знати. Спокойно, благолепно, благопристойно. Фильмы и статьи той эпохи приятно видеть, в них нет энергично-нервной интонации вещей сегодняшних. Те создавались для Эдема, где у каждого была своя ниша и своя приятная правда. Оголтело врут нынешние журналисты, что в СССР совсем не было выбора. Был! И миры истопника/профессора/дзен-буддиста могли никогда не пересекаться с мирами торгашей или партократов, даже если все эти люди и оказывались на одном и том же модном спектакле. А новогодние праздники пахли мандаринами и предвкушением. И всё-всё было хорошо…

Вернёмся в наши дни! Племянница подруги — современная девочка-шестиклассница — впервые посмотрела кинофильм «Раба любви», и уже в самом конце, когда актриса Вознесенская неслась в пустом трамвае со словами: «Господа, вы звери…», дитя выдало: «Красные зарубят шашками». Вернее нет, она сказала «саблями», что, собственно, не меняет сути. Вы понимаете? Ребёнок совершенно искренне решил, что вот эта изысканно-истеричная Раба Любви, её любовник в белом костюме, городское подполье с тайными кинопросмотрами — все они «за царя», за прошлую, невероятно чистую жизнь, этакие осколки Серебряного Века с его виньетками в виде печальных ирисов и «небом в алмазах» над «вишнёвыми садами». А тут — большевистская банда и шашки наголо, дикие вопли и нестерпимое желание зарубить трепещущую актрису… Когда девочке сказали правду, а белое поменяли — на красное, она даже не сразу поняла. Как?! Они – красные?

Дитя, само того не желая, вскрыло основную суть эскапистского ретро-кино 1970-х. Там действительно можно легко менять белых на красных, а зверей — на господ. Эти фильмы были о другом — об остром желании советской интеллигенции сбежать в мир плетёных кресел, дачных абажуров и кружевных тренов. А точнее — в мир барства, расслабленности и дворянского ничегонеделания. Даже сами названия фильмов оказывались длинными, как наименования старинных романов: «Свой среди чужих, чужой среди своих», «Неоконченная пьеса для механического пианино», «Несколько дней из жизни И.И. Обломова». Не лаконичный, классический «Обломов», а вот эдак размеренно, с чувством, с толком, с расстановкой — несколько дней из жизни… Всё это настраивало на медленный, вкусный просмотр со смакованием деталей, вещей, смыслов, ароматов, воспоминаний. Никита Михалков, сам того, возможно, и не желая, реабилитировал Илью Ильича и его созерцательную лень.

Скорее Штольц, чем Обломов, он, тем не менее, создал из ленивого, апатичного барина этакого героя десятилетия. Обломов — это своеобразный манифест поколения профессоров-дворников, которые тогда уходили из перспективных НИИ, дабы в свободное от метлы время писать «в стол» труды по суфизму и читать самыздатовские вирши. Герой 1960-х спрашивал: «Зачем мне квартира?». Потому что есть Работа, а понедельники завсегда приятнее унылых, бездельных суббот. Герой 1970-х мог бы спросить: «Зачем мне работа?». Обломов — это отказ от действия ради внутренней свободы. И точно так же, как царский режим позволял Илюше О. валяться на диване, так и советская власть на излёте своего существования давала право на созерцательно-творческую лень, на кухонные разговоры о бытии, на внутреннюю эмиграцию. В «Неоконченной пьесе…» тоже постоянно говорят, ходят, выясняют отношения. Главное — не работа, а разговоры о работе. Дачно-усадебное благолепие, красота остановившегося мгновения.

Через десять-пятнадцать лет все эти герои поделятся на белых и красных, понесутся рубить Рабу Любви, смешаются в толпе чужих (или своих). Для интеллигенции 1970-х, тоже любящих дачные посиделки под шум далёких электричек и призывный свист чайника, «Неоконченная пьеса…» была вполне современным рассказом о них самих. И вот этот негласный лозунг интеллигентов (только-только от сохи): «Чумазый играть не может!». Эскапизм, снобизм, аристократизм. …Перестройка разбудила интеллигенцию и вывела её на митинги – «кухонным» гуру вдруг захотелось тотальной свободы. Рафинированные эстеты, некогда красиво печалившиеся под музыку Вивальди, неистово махали плакатами в 1991-м и кричали: «Расстреляйте фашистов!» в 1993-м. Но вместе с падением «кровавого совка» ушли и их потаённые, красивые смыслы, ушла потребность общества в пестовании НИИ-шных аристократов – они оказались чужими на этом празднике жизни. Разумеется, можно опять собраться и спеть весь репертуар Окуджавы и Никитиных, но уже никто и никогда не будет писать с них картину «Московский вечер»…