Что украинцам нужно знать о собственности

Частная собственность, появившаяся с индустриализацией, по-настоящему освободила и одухотворила человека, позволив ему стать самим собой, а не вынужденной частью экономики.

Есть у меня знакомый в Киеве. Он никому и ни во что не верит. В любой ситуации он найдет негатив.

— Вот, — как-то говорит он мне, — вот у вас (это он про западные демократии вообще, я для многих являюсь, почему-то, их персональным представителем), вроде, свобода личности и частная собственность, а вот мне знакомый сказал, что его знакомого у вас в Америке, оштрафовали за то, что продал своему знакомому домашнее вино. Никакой, значит, у вас свободы и нет!

— Нет, конечно, — согласился я, — ведь много еще чего нельзя: проезжать на красный свет, бить жену, уклоняться от уплаты налогов. Куча запретов, это да.

— Да что ты, прямо, как дурак, что ли! – вскричал он раздраженно. – То ведь преступления, а почему человеку нельзя другому продать, если у вас, как ты мне заливаешь, свободный рынок, а? Вот такой у вас, значит, и свободный он!

— В том-то и дело, что он свое вино продал, — сказал я. – Если бы он просто угостил – то проблемы бы не возникло, это было бы личное дело каждого. Нагони самогонки, пригласи гостей, хоть до смерти ужритесь – дело такое. У нас тут время от времени на ливанских свадьбах народ отравляется домашним араком, и ничего. Но если ты что-то продаешь, то есть вступаешь в товарно-денежные отношения, которые регулируются обществом и государством, то это уже совсем не личное дело. Это отношение продавец-покупатель, в котором каждый имеет определенные права и обязанности. Более того, есть зарегистрированные и сертифицированные производители и продавцы вина, которые вкладывают деньги в качество производства и услуг, согласно обязательным требованиям, которым их продукт должен соответствовать, и платят налоги. Получается, что твой продавец вина создал “черный рынок”, из-за которого те, кто играет по правилам, и общество в целом, терпят материальные и моральные убытки. Это еще если никто не отравится этим вином.

— Да ладно, — продолжал настаивать он, — я знаю, что у вас на собственном участке не все и садить можно. Какая это частная собственность, если мне указывают что и как садить?

— Тоже верно. У нас в городе не разрешают высаживать тополя, из-за пуха. И еще что-то, из-за жуков. Да, приходиться как-то ограничивать себя. Или выбирать других представителей в городской совет.

— Вот так-то! – триумфально и мрачно воскликнул мой приятель. — Раз человеку не дают делать, что он хочет, то, значит, нет у вас никакой свободы и частной собственности. А еще нас учите, как жить.

Мой приятель делает ошибку, характерную не только для украинцев, а людей вообще – он путает личную и частную собственность. В чем, собственно, разница? В рыночной ценности. Как любил, наблюдая мои художественные потуги, цитировать чей-то афоризм мой папа: “Произведение искусства стоит ровно столько, сколько за него готовы заплатить”. И он был прав – я гол, как сокол.

Личная собственность – это то, что у вас есть, но никому на фиг не нужно. Зубная щетка, например. Что вы с ней творите – ваше личное дело, ограниченное лишь вашей фантазией. Можете ей чистить зубы, а можете сапоги, вставляйте себе в нос, или еще куда – ваше личное дело. Как только вы ее купили, она стала вашей, и только вашей, ибо в этой функции она ни для кого никакой ценности не представляет.

Но если вы сидите в тюрьме, то, заточив пластиковую ручку, вы получите колющее оружие, что, в условиях вероятности насилия, придает зубной щетке дополнительную функциональность в общественных отношениях, то есть рыночную ценность.

Или, что вполне возможно, зная вас, с вами провела ночь мировая знаменитость, скажем, Бейонсе или Джонни Депп. И, за неимением другой, использовала вашу зубную щетку. Теперь это не просто щетка, а щетка, к которой пристегнуто узнаваемое имя. Имя создает интерес, а, следовательно, ценность, что делает использованную зубную щетку потенциальным товаром. Но только при условии, что вы больше не станете ей что-то чистить или куда-то совать. Она все еще ваша, но только до определенной степени. Теперь, чтобы не потерять рыночный потенциал вещи, вы должны служить уже ей и соответствовать требованиям и ожиданием других. Вы по-прежнему полноправный владелец, но собственность уже не личная, а частная, она уже не вещь, а товар.

Но вот, что интересно, и вы, скорее всего, об этом прочтете здесь впервые. Несмотря на то, что капитализм (как это принято ошибочно называть), или свободный рынок избыточного производства (как это дело называю я), привычно и презрительно считают системой, в которой все покупается и продается, это не так. Индустриализация и современное финансирование, напротив, позволили впервые отличить человека от его собственности, проложив путь к появлению свободной личности.

До индустриальной революции, начавшей эру изобилия, все, и личные вещи, и сам человек с домочадцами, было товаром, имело рыночную ценность. В таком сборнике древних правовых норм, как “Руская правда”, все сводится к денежному эквиваленту: выколоть глаз – столько-то, поломать ногу – столько-то, убийство отрока – бесценно. А, нет, вру, за княжеского отрока – 40 гривен. За рабыню, понятно, поменьше. А вот самыми тяжкими считались преступления против собственности. За грабеж или поджег провинившегося с семьей самого ставили “на поток и разорение”. Ибо отроков с рабынями еще можно было нарожать, а собственность, любая миска с кадушкой, приобреталась и сохранялась великими усилиями.

Да и сейчас, как только во времена социальных катаклизмов и войн промышленность перестает заваливать потребителя товарами, исчезает разница между личной и частной собственностью. Любая погнутая вилка, треснутая чашка, подранный носок и заплесневевшая корка может приобрести ценность, согласно постулату “Каждая вещь стоит ровно столько, сколько за него готовы заплатить”. А до индустриализации, в условия полной нищеты и частого голода, любая вещь, самая незначительная или интимная всегда представляла ценность.

Вдумайтесь в выражение “пропить/продать/отдать последнюю рубашку”. Оно буквально значит, что нательная рубашка, под которой кроме креста (его тоже можно было пропить) ничего не было, представляла ценность. То, что человек носил ее не снимая практически всю жизнь и вытирал ею все места на теле (в те времена ни тампонов, ни туалетной бумаги не было, а мытье и стирки устраивались нечасто) покупателю не мешало. Да и сам человек мог стать товаром. За долги продавали в рабство, ссылали на галеры. Родители продавали детей, причем не так давно исторически. Человек был неотличим от его собственности.

Не случайно в пьесе Шекспира “Венецианский купец” суд возмущает не то, что еврей, ростовщик Шейлок, за невозвращенный долг получает право вырезать у христианина, купца Антонио, фунт плоти, а то, что несмотря на настойчивую рекомендацию суда проявить милосердие и простить и обиду, и немалый убыток, возгордившийся представитель национального меньшинства упрямо желает получить обещанное. Но то, что тело можно использовать в качестве залога – это сколько угодно.

В этом, кстати, состоит современная проблема со всевозможными запретами на востребованные товары и услуги, такие, как проституция и наркотики. Находясь вне легальной финансовой сферы, в отсутствии частной собственности, приходиться прибегать к телу человека в качестве залога. Преступные организации в любой стране отрезают пальцы, ломают колени, вынуждают заниматься проституцией, потому, что в теневых отношениях частной собственности нет по определению, только личная, которая включает физическое тело. Частная собственность возможно только легальная!

Литература, особенно русская, до начала 20 века полна сюжетами о кошмаре разорения. “Я разорен!” — восклицает граф и – бац! – уже лежит на ковре у камина с простреленным виском. Он потерял не просто именье с крепостными и выездом, а себя, так как нет разницы между ним и его собственностью. Полнее об этой трагедии вы можете узнать из документальной песни “Всё хорошо, прекрасная маркиза”.

С избыточным производством, созданным индустриализацией, появилась возможность иметь по настоящему личную собственность, собственность, которая не представляла ценности для рынка, и служила лишь для личных, и только, потребностей. Более того, с развитием общества потребления, люди получили возможность позволить себе иметь сентиментальные чувства, жениться по любви, а не экономической целесообразности, заводить детей не для работы на семью и в качестве пенсионного фонда, а ради самого материнства/отцовства. И сегодня в нищих странах на семью приходится 5 детей, так как с их производительностью меньше просто иметь невыгодно, а в развитых — меньше двух. Дети из средств производства для семьи стали личной прихотью родителей. Как отец двух подтверждаю, что проку от них никакого.

И произошло это все потому, что индустриальное общество требует не производителей, а потребителей. Это очень важное обстоятельство, которое постоянно упускают из виду. Даже свобода до 19 века понималась исключительно как свобода от внешнего угнетения, как независимость одной группы от другой. Никаких индивидуальных свобод и в помине не было. В условиях недостаточного производства все имеет рыночную значимость, а, следовательно, поведение человека диктуется не его личными предпочтениями, а жесткими экономическими требованиями, включая необходимость иметь семью и принадлежать к определенному этническому, сословному и религиозному сообществу, просто, чтобы выжить.

Создав общество потребления мы из производителя сделали потребителя. Что значит не просто возможность, а необходимость личного выбора. Конкуренция начинается не за власть, а за покупателя. Потребитель, сам по себе, не имеет рыночной стоимости, он ничего не производит в этом качестве, он может себе позволить иметь личную собственность, а заодно и мнение, в контексте его владения не имеющей рыночной стоимости.

Ошибкой социалистов разного толка была фиксация на производителях. Производитель – часть рынка, и не может быть свободен по определению. Поэтому все попытки установить чистый социализм трудящихся, неизбежно заканчивается авторитаризмом. Производитель – функция, причем фиксированная, а фиксировать ее проще всего вертикалью власти.

Тут мне заметят, что и нас общество потребления, народ потребляет, да еще как! Но следует различать потребление вообще, условно пассивное, когда ты потребляешь то, что тебе дают другие, и активное потребление, когда ты определяешь, что тебя интересует. Практически все, что потребляется в мире, включая американские телесериалы, японские суши и ирландский виски, потребляется потому, что так решили американские потребители, создав спрос. А третий мир производителей их просто эмулирует, потому, что создавать спрос довольно сложно, на самом деле, так как для этого требуется способность для быстрого и гибкого создания предложения в ответ. Иными словами, соответствующая инфраструктура.

Общество потребления существовало, в принципе, всегда, но до 19 века в него входили лишь считанные проценты населения: дворяне и богатые купцы. Неудивительно, так как для поддержания уровня жизни одного аристократа требовались усилия десятков, если не сотен человек. Но именно узкая зажиточная прослойка в основном производила умы и таланты, необходимые для дальнейшего развития. Индустриализация позволила распределить достаток до самых бедных слоев населения, тем самым многократно увеличив количество голов, занятых не поиском хлеба насущного, а поиском научных и технических решений для насущных социально-экономических вызовов.

Уверен, что некоторые завоют, мол, ничего подобного, общество потребления отупляет и развращает, раньше в автобусах все читали Маркеса и Гончара, а теперь – пялятся на тупые телешоу. Но одно дело приобщаться к великому исключительно из-за отсутствия альтернатив, другое – делать собственный выбор. Выбор позволяет установить двухсторонний контакт с создателем контента и влиять на его продукцию, в конечном итоге. В обществе производителей всегда виноваты власти, в обществе потребителей – сами люди, ибо они определяют вектор развития.

С появлением личности и личной собственности появилась и нужда в ее формальном отделении от собственности частной, рыночной. Собственно говоря, всегда имеется три вида собственности: личная, общественная, то есть общая, и паевая или кооперативная. Вот эта собственность и дала возможность разделения личной и частной собственности. Несколько человек вкладывают часть своей собственности в общее дело. Уже не личная, еще не общественная, но вполне частная собственность. Чья конкретно? Ну, вот этой приятной компании вкладчиков. Допустим, что эта компания – тело. Значит ли это, что один акционер владеет ногой, другой рукой, а третий вообще неприлично сказать чем? Нет, они вместе владеют этим телом, в разной степени, возможно, но не бессмысленными кусками, а целиком. Это концепция корпорации, как раз от слова “тело” (“corpus”), позволяет группе людей выступать в качестве одного юридического лица. Не только в бизнесе, а где угодно. Объединения орденских рыцарей, городов, студентов и прочих фармазонов, все корпорации.

Теперь осталось совершить логический скачек, и сделать так, чтобы один человек тоже мог считаться корпорацией. Он инкорпорируется, тем самым создавая свой аватар в мире бизнеса. Таким образом, он разделяет себя на две ипостаси, если угодно: первая – он сам, как человек, с болячками и любовницей, вторая — он, как бизнес, как частная корпорация. И личная собственность первого, необходимая для его существования, отделена от его частной собственности, необходимой для его бизнеса, и что бы не происходило с каждой из них, это не повлияет на другую. Не знаю, как в других странах, а в Канаде серьезные компании и правительство просто не станут заключать личные договора с человеком, а потребуют, чтобы он инкорпорировался. Никому не нужна твоя личная головная боль в случае чего. И это самая лучшая иллюстрация различия между личной и частной собственностью.

Исходя из всего вышеизложенного, частная собственность, в отличие от личной, всегда контролируется и регулируется обществом и государством. “Государству нет дела, что происходит в спальнях нации” сказал канадский премьер Пьер-Эллиот Трюдо, отец нынешнего премьера. Но есть дело до того, что происходит снаружи, в общественном пространстве. Чего не мог понять мой киевский приятель. Хотя, вроде бы, не так и сложно. То, что мы делаем в спальнях, обычно не делается на газоне перед домом. Хотя и спальня, и дом, и газон, принадлежат нам. Но частная собственность подразумевает ответственность ее владельца перед обществом. Поэтому ты не можешь по желанию что-то с ней делать, не спросив разрешения, как в случае с личной.

В новостях иногда проскакивают сообщения, о легальных битвах за право владельцев бизнесов отказывать в обслуживание клиентам, чьи взгляды или образ жизни не соответствует их представлениям о морали. Но частный бизнес всегда является частью публичного пространства и логика “моя собственность, я здесь делаю, что хочу” не работает. Это стоит повторить. Частная собственность – всегда часть публичного пространства, и следует не только законам, но и ожиданиям общества.

Итак, этот раздел личной собственности на две был связан с появлением общества потребления. Этим термином, возможно, стоило бы заменить и “капитализм”, и “свободный рынок”, и “избыточное производство”, так как без всех них оно не существует. Разговоры о том, что нужно развивать ту или иную отрасль – буквально для бедных. Общество производителей всегда бедно, так как по необходимости вынуждено ориентироваться на внешнего потребителя, а на вырученные с экспорта доходы поддерживать прожиточный минимум отечественных производителей, достаточный для того, чтобы они были состоянии производить. Это внутренняя логика системы, а не злой умысел властей. Общество потребления ориентируется на себя любимого. Но для этого оно должно быть действительно свободным в своем выборе. Для этого необходимы по-настоящему свободный рынок и настоящая конкуренция. Субсидии помогают людям, спору нет, но также лишают их свободы выбора. Включая сознательный выбор жить лучше.

В своих выступлениях, которые можно найти на сайте BBC и YouTube, шведский статистик Ханс Рослинг с цифрами в руках постоянно вдалбливает в головы простую и четкую мысль, что страны живут в бедности не потому, что там мало и плохо работают. Как раз наоборот, бедные работают тяжело и много, но неэффективно из-за отсутствия соответствующей инфраструктуры. Более того, инфраструктура должна соответствовать требование времени. Советский Союз был зациклен на индустриализации всего и создавал соответствующую инфраструктуру. Что по тому времени было совсем неплохо; электричество, канализация, чистая питьевая вода — это очень важно для любой городской цивилизации. Но то была инфраструктура фабрики, направленная исключительно на поддержание промышленного производства, чем-то напоминающая центр американской автомобильной промышленности Детройт. Что случилось с Детройтом? Конъюнктура авторынка и способы производства изменились, а город не смог. Теперь это банкрот с кучей социальных проблем. Как и Украина, в которой сознательно и с одобрения населения сохраняется индустриальная инфраструктура советских времен. В этом контексте, как собственность не называй, она все равно остается личной, не имеющей реальной рыночной ценность. А в результате динамика развития страны очень замедляется.

Я постоянно возвращаюсь к теме владения жильем в Украине, где чуть ли не все владеют собственностью. Но это личная собственность нищих, когда владельцы объективно заинтересованы ее удерживать в том состоянии, в каком она есть, чем избавиться, превратив ее в частную собственность, и стать съемщиком. А так, зачем строить новые современные дома и сдавать в них квартиры, как на западе? Вместо свободы, которую частная собственность дает в обществе потребления, в обществе производства она личная и работает как якорь. Или камень на шее.

Именно поэтому так долго мыслители и поэты порицали собственность, привязанность к ней. До сих пор частная собственность часто воспринимается как нечто негативное. В основном там, где ее и в помине нет. Зато, мы духовные! Нет, вы просто бедные. Духовность – когда у тебе есть доход, семья, машина, яхта, а в тебе есть возвышенные чувства.

Частная собственность, появившаяся с индустриализацией, по-настоящему освободила и одухотворила человека, позволив ему стать самим собой, а не вынужденной частью экономики. Ведь раньше, чтобы достичь если не просветления, то хотя бы относительной свободы, приходилось полностью отказываться от всего мирского, включая семью и имущество. Например, такие чудесные, можно сказать, святые люди, как милый папа римский Франциск или вечно улыбающийся Далай-лама. А чего бы им и не быть благими? У монахов собственности нет, семьи нет, ответственности за других нет. Они не потребители, и не производители, а так, сбоку припека. А вот попробовали бы они сохранить свою благость в семье, где отношения, волей-неволей, выстраиваются по графикам менструальных циклов, или на работе, где начальство своими безумствами доводит до нервного срыва, или с детьми, которые сами, естественно, не курили, а просто стояли рядом с незнакомыми ребятами. То-то и оно.

А мы, простые потребители, худо-бедно справляемся, поскольку у нас всегда есть выбор, основанный на существовании нашей частной собственности. Ведь всегда можно без особых материальных последствий послать всех, продать все и уехать, куда глаза глядят.

А куда они глядят, вы и сами знает.