Stratfor: Европа, национализм и общая судьба

Европейское Единство и Разнообразие

Северная и южная Европа — совершенно различные регионы, как прежние советские сателлиты, все еще приходящие в себя после десятилетий оккупации. Даже на такой широкой шкале, Европа — необычайно пестрый набор экономик, политик и социальных условий. В разработку европейского проекта была заложена идея, что все эти нации могли бы быть объединены в единое экономическое пространство, и что это пространство вызреет в единое политическое объединение. По зрелом размышлении, это была, все же, не обычная идея. 

Европейцы, конечно, не отождествляют себя со средиземноморцами или североевропейцами. Они думают о себе как о греках или испанцах, датчанах или французах. Европа разделена на нации, и для большинства европейцев на первом месте стоит их идентификация со специфической нацией. Это глубоко заложено в европейской истории. В течение прошлых двух столетий европейской навязчивой идеей была нация. Для начала, европейцы попытались отделить свои нации от межнациональных династических империй, которые рассматривали европейские нации как простое имущество семейств Габсбургов, Бурбонов или Романовых. История Европы, начиная с французской Революции, была появлением и сопротивлением этнического государства. Как нацистская Германия, так и Советский Союз попытались объединить многочисленные народы под властью одного государства. Обе попытки провалились, и обоих ненавидели за эту попытку.

Существует парадокс европейского мышления. С одной стороны глубокое недоверие к национальной идее в результате двух мировых войн. С другой стороны, одной из причин недоверия к национализму была тенденция развязывать войны с другими этническими государствами и пытаться уничтожить их идентичности. Европа боялась возрождения национализма из национальной идеи.

Европейский союз был разработан, чтобы создать общеевропейскую идентичность, при сохранении этнического государства. Проблема была не в принципе, поскольку людям возможно иметь множественную идентичность. Например, нет никакой трудности быть одновременно татарином и советским человеком (или россиянином), но есть проблема общей судьбы. Татарин и русский имеют общую связь, которая выше их национальной идентичности. Их национальная идентичность как советских людей (или россиян) означает, что они разделяют не только высокие ценности, но и судьбы. Кризис в Татарстане — это кризис в Российской Федерации, а не в какой-то зарубежной стране.

Европейцы попытались ловко обойти эту проблему. Должна была возникнуть европейская идентичность при сохранении национальных особенностей. Они написали конституцию длиной почти в 400 страниц, необыкновенно длинную. Но это не была настоящая конституция. Скорее это было соглашение, направленное на урегулирование понятия Европы как единого юридического лица, с сохранением принципа государственного суверенитета, за который Европа боролась в течение многих столетий. В корне дилемма Европы не отличалась от американской дилеммы, только американцы, в конечном счете, путем гражданской войны решили, что быть американцем — выше, чем быть виргинцем. Можно было остаться виргинцем, но Виргиния разделит судьбу Нью-Йорка, и это решение было бесповоротным. Европейцы не смогли заявить этого бесповоротно, недвусмысленно, либо потому что сами в это не верили, либо испытывали недостаток в способности произвести впечатление в военном отношении на остальную часть Европы. Таким образом они попытались ловко обойти это в длинных, сложных и в конечном счете непрозрачных системах управления, оставленных европейским нациям вместе со своим целостным суверенитетом.Когда в 1989 рухнула Берлинская стена, у немцев не возникло никакого вопроса об объединении Восточной и Западной Германий. Не были также подняты серьезные вопросы о том, что расходы по социально-экономическому восстановлению Восточной Германии понесет Западная Германия. Германия была единой страной, которую история разделила, и когда история позволила им воссоединиться, немцы разделили трудности. Начиная с 19-ого столетия, когда Германия начала создавать себя как единая страна, возникла идея, что для того, чтобы быть немцем, надо разделить единую судьбу и трудности.Так же было и в остальной части Европы, которая организовывала себя в этнические государства, где человек идентифицировал свою судьбу с судьбой нации. Для поляка или ирландца, судьба его страны была частью его судьбы. Но поляк не был ирландцем, и ирландец не был поляком. Они могли разделить интересы, но не судьбы. Нация — это совокупность традиции, языка и культуры — вот те вещи, которые, что бы там ни было, определяют, кто Вы. Нация — это то, что экономический кризис — неизбежно часть Вашей жизни.Когда возник греческий финансовый кризис, другие европейцы стали задавать простой вопрос, “Какое отношение я имею к этому?” С их точки зрения греки были иностранцами. Они говорили на другом языке, имел другую культуру, разделяли другую историю. Немцы могли быть затронуты кризисом, поскольку немецкие банки держали греческий долг, но немцы не были греками, и они не хотели разделять судьбу греков. И такой была точка зрения не только Германии, экономического лидера Европы.В прошлом у Мексики было несколько экономических кризисов, в которые вмешались Соединенные Штаты, чтобы стабилизировать Мексику. Это было сделано, потому что это было в американских интересах, а не потому что Соединенные Штаты и Мексика были одной страной. Точно также и в Европе: стабилизация Греции разработана не потому, что Греция — часть Европы, а потому что в интересах остальной части Европы выручить Грецию. Но суть дела все же в том, что для Европы Греция — зарубежная страна.

Вопрос европейской Идентичности

В период процветания между 1990 и 2008, вопрос европейской идентичности и национальной особенности действительно не возникал. Быть европейцем было полностью совместимо с тем, чтобы быть греком. Процветание означало, что не делалось никакого различия. Экономический кризис стал означать, что различие должно быть сделано между интересами Европы, интересами Германии и интересами Греции, поскольку они больше не были теми же самыми. То, что произошло, не было разрешением общеевропейской проблемы. Это был целый ряд национальных расчетов, построенных на личном интересе. Это были переговоры между зарубежными странами, а не общеевропейское решение, органически принятое от признания единственной, общей судьбы.

В конечном счете, Европа была абстракцией. Реальностью было этническое государство. Мы могли видеть это раньше всего и лучше всего не в сфере экономики, а в области внешней политики и национальной обороны. В целом европейцам никогда не удавалось развиться. Внешняя политика Соединенного Королевства, Германии и Польши была совершенно разной и при разногласиях шла разными путями. А война даже больше, чем экономика, является сферой, в которой нации несут самую большую боль и риск. Ни одна из европейских наций не была готова отказаться от государственного суверенитета в этой области. Это подразумевает, что ни одна страна не была готова отдать большую часть своих вооруженных сил под команду европейского правительства, и при этом ни одна не была готова сотрудничать в деле обороны, если это не было в ее интересах.

Нежелание европейцев передать суверенитет во внешней политике и обороне Европарламенту и европейскому Президенту было самым ясным признаком, что европейцам не удалось совместить европейскую и национальную особенности. Европейцы знали, что, когда доходит до этого, все сводится к тому, что нация имеет значение большее, чем Европа. И такое понимание, под давлением кризиса, появилось также в экономике. При возникновении опасности, Ваша судьба остается только с Вашей страной.

Европейский эксперимент, возник как противовес крайнему национализму первой половины 20-ого столетия. Он был предназначен для решения проблемы войны в Европе. Но проблема национализма состоит в том, что это не только более гибкое решение, он также происходит из самых глубинных идей эпохи Просвещения. Идея демократии и национального самоопределения росла как часть единой ткани. Устранением элемента национального самоопределения европейский эксперимент, как оказалось, угрожал фундаменту современной Европы.

За идеей единой Европы скрывалась еще одна. Большинство европейских наций, сами по себе, являются региональными державами, в лучшем случае, неспособными действовать глобально. В силу этого они более слабы, чем Соединенные Штаты. Объединенная Европа была бы способна не только действовать глобально, она была бы равной Соединенным Штатам. Если этнические государства Европы переставали быть великими каждое в отдельности, то Европа в целом могла бы такой быть. Идея единой Европы, особенно в видении Шарля де Голля, была идея Европы, в целом занимающей свое место в мире, место, которое она потеряла после двух мировых войн. 

Ясно, что этому не суждено случиться. Нет никакой единой внешней и внутренней политики, никакой общеевропейской армии, никакого европейского главнокомандующего. Нет даже общей банковской или бюджетной политики (которая находится в центре сегодняшнего кризиса). Европа не будет уравновешивать Соединенные Штаты, потому что европейцы не имеют общего видения Европы, общих интересов в мире и взаимного доверия, не понята и общая концепция того, что означает уравновешивание Соединенных Штатов. Каждая нация хочет управлять своей собственной судьбой с тем, чтобы не быть задвинутой крайним национализмом Германии 1930-ых и 1940-ых или безразличием к национальным интересам Империи Габсбургов. Европейцы любят свои нации и хотят сохранить их. В конце концов, нация — это то, кто они есть фактически.

Это означает, что они подходят к финансовому кризису средиземноморской Европы с национальных, а не общеевропейских позиций. Как те, у кого неприятности, так и те, кто может помочь выйти из них, не являются просто европейцами, а являются немцами и греками. Возникает простой вопрос: учитывая, что Европа никогда не объединялась с точки зрения идентичности, и, учитывая, что экономический кризис поднимает национальные интересы выше общеевропейских, к чему это все приведет?

Европа — это ассоциация, в лучшем случае — союз, но не транснациональное государство. Была идея сделать ее таким государством, но эта идея только что провалилась. Как союз — это система отношений суверенных государств. Они участвуют в этом до тех пор, пока это удовлетворяет их личным интересам, а могу и отказаться от участия, когда им понравится. 

То, что мы узнали – это, что Европа — не страна. Это — регион, и в этом регионе есть нации, которые состоят из людей, объединенных общей историей и общими судьбами. Другие нации Европы могут создать проблемы этим людям, но, в конечном счете, они не разделяют, ни общие моральные Законы, ни общую судьбу. Это означает, что ни национализм в Европе не умер, ни история. И самодовольство, с которым европейцы встречают свое будущее, особенно, когда это касается геополитической напряженности в отношениях в пределах Европы, может оказаться весьма преждевременным. Европа есть Европа, и ее история не может быть выброшена, как ненужный мусор.

Джордж Фридман, Stratfor

Перевод  silvermir