Пётр Щедровицкий: Революция уже произошла, мы просто этого не видим

Технологии и благодаря им сам мир — культура, цивилизация — меняются на глазах, и это только начало. Как бы фантастично ни звучало, ещё немного — и человек станет делить планету с роботами. Рядом с этой новой реальностью Россия, ее экономика, промышленность, образование выглядят территорией архаики, заповедником прошлого века. То, что не изменится, исчезнет с лица земли, предупреждает известный философ, методолог, член Экспертного совета при правительстве РФ, советник генерального директора госкорпорации «Росатом» Пётр Щедровицкий. Предлагаем фрагменты его лекции в стенах Уральского федерального университета.  «Хвиля» предлагает всем читателям очень серьезно отнестись к этому тексту, поскольку все написанное в нем напрямую касается и Украины.

«Это не про будущее, а про сегодняшний день»

В 1980 году американский бизнес заказал группе интеллектуалов, одним из лидеров которых был Элвин Тоффлер, работу по оценке основных технологических коридоров, которые поменяют промышленную систему. Тоффлер ответил: компьютеры, биотехнологии, новые материалы (вероятно, из космоса), новые источники энергии, возможно, использующие магнитное поле Земли (это, например, приливная энергия).

Проходит 20 лет, и европейский истеблишмент, прежде всего политический, не промышленный, задает другому визионеру, Джереми Рифкину, вопрос: мы, Европа, отстали от вызовов новой промышленной революции, как нам адаптироваться к новой ситуации? Он сказал: в первую очередь нужно заняться энергетикой, потому что она касается каждого. Если в бюджете домохозяйства или в проекте затраты на энергию превышают 10%, скорее всего, проект не будет реализован, а домохозяйство будет испытывать большие трудности.

Отсюда — пять связанных технологий.

Первая — возобновляемые источники энергии. И вот в прошлом году датчане произвели на возобновляемых источниках 140% своей потребности в энергии и экспортируют её, немцы в один из воскресных дней продемонстрировали 62%, а в Чили уже полтора года энергия бесплатна: они установили столько фотовольтаических станций (преобразующих солнечную энергию в электрическую — прим. ред.), что дошли до перепроизводства.

Вторая технология — ресурсосберегающие дома и строения общественного назначения; хорошо, если с нулевым балансом, ещё лучше, если они поставляют услуги в общую сеть: одни — энергию, другие — перерабатывают мусор, очищают воду и так далее. В Европе около 200 миллионов зданий, в следующем году они завершат их оценку по сложной системе параметров, у каждого здания будет свой паспорт. Три нижних по эффективности уровня будут платить штрафы за плохое использование ресурсов, а верхние будут ежемесячно получать положительную платежку за тот ресурс, который поставляют в сеть. Третья технология — малые аккумуляторы энергии. Четвертая — электротранспорт или гибридный транспорт. И пятая — smart grid, «умные» системы диспетчирования производства, передачи и потребления энергии.

Проходит ещё 10 лет, госпожа Меркель привозит господина Путина на выставку в Ганновер и показывает «индустрию 4.0.» — производственные системы без людей. Наконец, в 2013 году американцы «сшивают» 45 разрозненных программ по адаптации промышленности к новым технологиям и создают программу создания цифровых производств. Что такое «индустрия 4.0.»? Очень простой тезис: если паровой двигатель в течение 50 лет своего доминирования в промышленности давал приблизительно 0,3% роста производительности труда в год, то новый пакет технологий, который включает в себя роботов, искусственный интеллект, машинное обучение, в следующие 50 лет будет увеличивать производительность на 1,5% ежегодно.

В ядре — три основных технологических коридора.

Первый: всё в «цифре», буквально всё, каждый из нас. Со следующего года европеец, не имеющий датчика, который в онлайн-режиме снимает параметры работы организма и скоммутирован с big data (обрабатываемые с высокой скоростью базы данных огромных объемов — прим. ред.), будет платить за медицинскую страховку примерно в 1,8 раза больше. Общество больше не хочет платить за чью-то безалаберность. Если вдруг вы попали в аварию, пока вертолет везёт вас в больницу, повреждённый орган будет напечатан на 3D-принтере, поскольку электронная модель вашего организма хранится в big data. Сегодняшний двигатель самолёта, например General Electric, в момент полёта отправляет всю информацию о своём функционировании в соответствующую базу данных. Когда самолёт садится, не нужно его диагностировать с точки зрения состояния двигателей, обслуживания, ремонта — всё это уже сделано (в старом режиме эти операции занимали 75% времени обслуживания). Если двигатель решил, что ему нужно себя заменить, то в ближайшем аэропорту посадки актуализируется лицензия компании General Electric, новый двигатель печатается на 3D-принтере и ставится на самолёт. Сама компания ничего не производит, двигатели никуда не едут, нет никакой логистики, а есть обналичивание «цифровых мандатов», причём центр управления сам свяжется с 3D-принтером и передаст ему всю необходимую цифровую информацию для запуска производственного процесса. Если вы строите атомную станцию в Китае, вам не нужно везти туда внутрикорпусное оборудование: вы арендуете у южнокорейцев 3D-принтер и печатаете оборудование прямо на площадке строительства. Обычно в наших аудиториях думают, что всё это про будущее. Это не про будущее, а про сегодняшний день.

Второе — новые материалы. Мы прошли этап наноматериалов, нанопокрытий, композитных материалов. Сейчас мы находимся в стадии создания целого спектра программируемых материалов, или материалов с управляемыми свойствами, в том числе биологических. Распространенный пример — стент, который ставят в кровеносные сосуды для их расширения и укрепления. Это такая капелька, которая после того, как вы её ввели, приобретя температуру человеческого тела, расширяется до нужной формы.

Если у вас всё в «цифре» и новый материал, вы можете переходить к третьей задаче — создавать «умные» системы управления. То есть вы переносите часть функций на вещи и машины, включённые в сети принятия решений. Вы съели какой-то продукт, который лежал в холодильнике, выбросили обёртку со штрих-кодом, холодильник считал эту информацию и заказал любимый вами продукт в магазине, а дрон вам его доставил. Или возьмём современные системы безопасности. Крупный город, к примеру Лондон, — над ним летают рои дронов и сканируют толпы на улицах, что происходит в офисах, в квартирах. И один из этих дронов говорит: вижу Бен Ладена. Остальные дроны спрашивают: ты уверен? Он отвечает: уверенность — 11%, недостаточно для принятия решения. Другой дрон говорит: я в подходящем месте, сейчас подлечу поближе и сфотографирую еще раз. И точно — Бен Ладен, вероятность 65%. Другие дроны сгружают ему всю остальную информацию.

Ещё пример — беспилотные автомобили, степень готовности к масштабированию — 2-5 лет, то есть ещё немного — и они станут массовыми, в большегрузном транспорте это уже практически произошло, в области личного транспорта это будет происходить сложнее, там много нетехнических проблем. Досье горожанина: готовность к масштабированию 5-10 лет. Сейчас я работаю в «Сколково» с моногородами и объясняю им: в течение 10 лет всё, что происходит на территории вашего малого города на уровне домохозяйства, потребительского поведения каждой семьи, на уровне образования, медицины, транспорта, — всё будет в «цифре» и вы сможете работать с уже агрегированными показателями. 

«Эта штука годовой план моего завода делает за 48 часов»

Подобное происходит с человечеством не в первый раз, мы, условно говоря, в 1517 году: Гуттенберг уже запустил печатный станок, уже открыли Америку и Лютер вышел на площадь. Революция уже произошла, мы просто этого не видим. Наш с вами соотечественник Николай Дмитриевич Кондратьев всё это (закономерности развития промышленных революций — прим. ред) вывел в начале XX века: сидел в Петрограде, в холодной библиотеке и писал книгу о больших циклах конъюнктуры — циклических процессах, происходящих в экономике, и о логике этих циклов. Кондратьев выдвинул три совершенно точных предположения.

Первое: в основе экономических циклов лежит смена технологий.

Второе: технологии не ходят поодиночке, они ходят группами и меняются сразу, как комплекс, взрывным образом, и приходит новая «платформа технологий». 

У этой «платформы технологий» есть инкубационный период, который занимает 40-60 лет. Многие вещи, которые мы используем, появились 30 — 40 — 50 лет назад. Те же фотовольтаические станции появились не вчера. Кстати, еще 10 —15 лет назад наши энергетики говорили, что атомная энергетика будет развиваться, а солнечная развиваться не будет, так как в атомной энергетике доля топливной составляющей в цене киловатт-часа минимальна. В прошлом году в мире введено 9,5 гигаватт атомных мощностей и 80 гигаватт «солнца». Потому что выбор технологии осуществляется не на основе тех или иных тактико-технических характеристик, а на основе потенциала вступления этой технологии в синергию с другими. Илон Маск сделал солнечную панель в виде черепицы — и произошел переход к интегрированным фотовольтаическим решениям. Солнечная станция — это стекло в доме, крошка, которая используется в строительных материалах, и, как мне недавно показали, две сотки покрытия со специальным составом позволяют поддерживать тепловой режим в доме на 500 метров. Всё, происходит кардинальный переход за счет того, что технологии стыкуются в комплексы и взаимно поддерживают и дополняют друг друга.

Как только «платформа технологий» сложилась, начинается второй этап — взрывного роста производительности труда на основе этих самых технологий. Он продолжается, как вывел Кондратьев, приблизительно 35 лет. При этом предыдущая структура — экономическая, селитебная, промышленная, — сформированная на старой платформе, не эволюционирует, не меняется, она исчезает. 

Классический пример: в 1912 году Форд, будучи лидером рынка, производит около 40 тысяч машин. 1 декабря 1913 года запускается первый конвейер на заводе в Хайленд-парке, за первый месяц Форд делает 10 тысяч машин, за 1914 год — 250 тысяч, а к 1929 году на двух заводах — 1,5 миллиона и контролирует 75% мирового рынка. Схема, которую он внедряет — 26 синхронизированных процессов, — позволяет ему к 1923 году выйти на скорость конвейера 1 метр в секунду и на темп, когда каждые 50 секунд с конвейера сходит один автомобиль. Сегодня в полностью роботизированных цехах Toyota один автомобиль сходит с конвейера раз в 48 секунд. То есть за сто лет эта технология не поменялась и никогда не поменяется, потому что Форд выбрал на этой платформе всю доступную производительность.

Как? Когда в 1928 году к нему приезжают из молодой Советской республики и просят: дедушка Форд, помоги! — он спрашивает: а химическая, лакокрасочная промышленность у вас есть? — Нет. — А стекольная? — Нет. — А шинная? — Нет. — А вот такой сортамент металлов? — Нету. Тогда он говорит: парни, я старый человек и один раз уже сделал всё это в Соединенных Штатах, я создал и конвейер, и систему разделения труда, внутри которой этот конвейер возможен. Машина строится из деятельности, которая создаёт отдельные узлы и компоненты, вы не можете сделать миллион машин, если у вас нет 6 миллионов колес; если вы производите [всего] миллион колес, вам не нужно делать миллион машин: они будут без колес. Если производительность шинной отрасли не синхронизирована с производительностью автомобильной, у вас никогда не будет необходимой производительности на уровне автомобиля. Отдал им 30 тысяч чертежей, которые потом потеряли при перевозке из Москвы в Горький, отправил консультантов, которых потом выгнали в 1930 году, и сказал: а пока вы занимаетесь импортозамещением, я буду поставлять вам отдельные детали, которые вы ещё делать не можете. Поэтому, когда 31 октября 1931 года с завода в Горьком выезжает первый советский «форд», то он в полтора раза дороже и делается в полтора раза дольше. И так до сих пор.

Сегодня Илон Маск меняет «платформу технологии» в автомобилестроении, он говорит: мы будем собирать машину не из 2 тысяч компонентов, а из 18 модулей (это не новая история, первые опыты с модуляризацией в других отраслях относятся к 1960-м годам). Причём эти модули дают такие потребительские качества, которых не было раньше: это, например, искусственный интеллект и беспилотное управление или электромотор, который на длинном периоде эксплуатации экономит приблизительно 75% затрат на топливо, причём характеристики электромобилей всё время развиваются. Сейчас, в новой системе технологического разделения труда, одна машина сходит с конвейера за 1 минуту 50 секунд, это почти в 2,5 раза хуже, чем у Форда, но в 2020 году, говорит Маск, мы догоним Форда, в 2025-м машина будет сходить раз в 10 секунд, скорость конвейера достигнет 5 метров в секунду. 

Это проект, но я дважды был в Сиэтле на «Боинге» и каждый раз наблюдал, как они делают шаги в этом направлении (имеется в виду совершенствование конвейерного производства — прим. ред.). Когда я был там в первый раз, они ставили перед собой задачу выпускать 48 Boeing-737 в месяц, то есть по одной машине каждые три четверти дня, сейчас у них задача — выпускать порядка 70 машин в месяц. Это не вопрос организации работ в цеху, он не будет работать без включения в глобальную систему разделения труда, в которой, например, японские компании изготавливают композитные материалы, а совместные японо-американские компании делают из этих материалов отдельные детали, к примеру крылья, а их специальным транспортом перевозят в Сиэтл для сборки. То есть кто-то производит этот специальный транспорт, а кто-то — машину для производства композитов. Лет 10 назад на одном подмосковном заводе я в составе большой делегации смотрел, как работает эта машина. Рядом — директор этого завода, и он говорит: представляешь, эта штука годовой план моего завода делает за 48 часов.

Итак, когда новые технические средства выходят на предел производительности, больше из них ничего выжать невозможно. Начинается спад, который длится примерно 25 лет. Итого: 60 плюс 60 — 120 лет. И это в странах-лидерах. А если добавить эффект «догоняющей» индустриализации, этот процесс может растянуться на 250-300 лет. Возьмём русскую историю и обнаружим, что, хотя наш инженер Сабакин написал книжку об «огненных машинах» (то есть паровых — прим. ред.) после поездки в Англию и личных встреч с Болтоном и Уаттом (создатели сотен паровых машин, предопределившие первую промышленную революцию, распространившуюся из Великобритании — прим. ред.) всего через пять лет после того, как паровые машины были пущены там, на наших промышленных предприятиях они появляются только через сто лет. А две паровые машины, купленные государством и поставленные на Тульском оружейном заводе в 1828 году, так и стояли неиспользуемые. Потому что производственный процесс тульских ремесленников, производивших вооружение, никак не предполагал задействование этих паровых машин.

Пример из сегодняшнего дня: у нас многими институтами развития и промышленными предприятиями накоплены 3D-принтеры, но они по разным причинам не используются. Ещё один показательный факт: российское патентное законодательство было принято в 1812 году, а к 1900 году накопленным итогом было всего 65 патентов — в том числе потому, что русские инженеры предпочитали патентовать за границей, по причине неповоротливости нашей системы, очень высокой стоимости и низкого эффекта от патентов, которые они здесь регистрировали.

Кто будет первым на этот раз? Россия будет в третий раз догонять индустриализацию, хоть тушкой, хоть чучелом. 

Но для мира такой вопрос не стоит, всегда кто-то будет первым. Неизвестно, какая из стран окажется наиболее подготовленной, чтобы на своей территории развернуть полный комплекс новой промышленной революции, есть несколько претендентов, у каждого свои плюсы и минусы. Точно так же в 1850 году вы, находясь в Англии, самой передовой и могущественной на тот момент державе, ни в одной газете не прочли бы, что лидером второй промышленной революции станут Соединенные Штаты Америки, никто и предположить не мог. Хотя постфактум мы замечаем симптомы того, что к этой цели США устремились сразу после победы в войне за независимость: в 1791 году Гамильтон написал трактат о мануфактурах, где объяснил, что нужно сделать Америке, чтобы стать первой.

«Без перестройки всей технологии деятельности никакая „цифра“ не поможет»

Экономическая система разделения труда должна быть вставлена в контекст социально-профессионального разделения знаний. При этом управление проектами должно осуществляться на основе одной интеллектуальной платформы. Если нет общих пронизывающих, сквозных систем знаний, единых стандартов, то кооперация и синхронизация не выстроятся. А у вас не может быть общих стандартов, если нет общей онтологии (раздел философии, учение о бытии — прим. ред.).

Другими словами, есть горизонтальное и вертикальное разделение труда.

Горизонтальное — это разделение труда по производству продукта, а вертикальное — это разделение труда по производству всех тех знаний, которые нужны для производства этого продукта. Вы не можете произвести продукт без типового проекта, а это тип знаний. До Форда не было типового проекта автомобиля, каждый производитель делал свой ремесленный продукт, поэтому автомобиль был таким дорогим: он делался из разных деталей и был ремонтонепригоден, найти комплектующие было невозможно, Форд пишет об этом. Поэтому [сломанный] автомобиль стоял возле какого-нибудь богатого ранчо, демонстрируя достаток владельца, в нём играли дети, протирая кожаные сиденья. Форд первым задумался о массовом автомобиле и 15 лет сам, ручками, у себя в мастерской делал двигатель, чтобы он подходил для массового производства. А для этого надо иметь в голове концепцию снижения веса автомобиля, то есть Форд заранее стремился достичь определённых характеристик по весу, и двигатель должен был быть соразмерным этим характеристикам. Форд был вынужден разработать (или создать консорциум по разработке) 26 видов стали и сплавов… Таким образом, Форд впервые начинает оперировать не «железкой», а разрабатывает концепцию жизненного цикла продукта, он говорит: мы продаём не машину, а эффективные часы наезда.

Когда вы продаёте атомную станцию, вы тоже продаёте не «железку», вы продаёте эффективный киловатт-час. Энергокомпании совершенно всё равно, на каком «горшке» вырабатывается электроэнергия, она хочет иметь эффективные параметры себестоимости и функционирования, чётко понимать: какие риски, простои, потери. И когда в 2006 году мы в Росатоме начали внедрять 6D-моделирование (это управление жизненным циклом проекта, то есть станции), нам пришлось перестроить весь проектный процесс, это заняло 10 лет.

То есть, если вы не перестроите технологию деятельности, то никакая «цифра» вам не поможет. Само наличие цифровых технологий намекает на направление перестройки, но не замещает её, а это очень сложный процесс.

Есть, по крайней мере, три следствия того, что вертикальная система разделения труда определяет горизонтальную.

Первое: вы должны иметь семиотические (семиотика — наука о знаках и знаковых системах — прим. ред.) инструменты, например деньги, которые бы поддерживали предпринимательскую деятельность на этом этапе промышленной революции. Новая промышленная революция поменяет семиотические инструменты, эксперименты с биткоином и есть работа в этой сфере.

Второе: новая промышленная революция поменяет «клеточку» экономики (до первой промышленной революции это ремесленное производство, затем фабричное, а сейчас — транснациональные корпорации, ТНК — прим. ред.), и такой кандидат есть, это так называемые «платформы с открытой архитектурой», которые шире, чем ТНК. И те ТНК, которые не смогут перейти к новой платформе, исчезнут с лица земли, в том числе и наши недоТНК под названием «госкорпорации»: они неспособны работать в современных глобальных системах разделения труда.

И в-третьих, нужна новая технология мышления, которая станет достаточно массовой и сквозным элементом войдёт в проект любого нового производства. У этой технологии мышления есть свое название — «программирование» (только не нужно сводить к компьютерному программированию, это только один из видов).

Ключевые изменения в области содержания подготовки кадров и образования — это, во-первых, широкая гуманитаризация. В Массачусетском технологическом институте половина факультетов — гуманитарные, в программе подготовки инженера три четверти дисциплин не технические, а гуманитарные. Если он не знает, как устроено общество, если он не знает экономики, он плохой инженер, если он не умеет встраиваться в исследовательскую работу, коммуницировать, работать в команде, то он некомпетентен.

Второе — системный подход как общий язык, метаязык, на котором разговаривают представители разных дисциплин: логика мышления, логика описания сложных систем. А уже дальше он — исследователь, ты — инженер, я — управленец, и мы можем совместно решать ту или иную задачу. Дальше — управленческий подход, разные методологии управления. И, наконец, на протяжении последних десяти лет — мощнейшее внедрение в образовательный процесс технологий мышления, это, например, ТРИЗ — технологии решения изобретательских задач Альтшуллера, которую используют в ста американских университетах (Генрих Альтшуллер — советский изобретатель и писатель-фантаст — прим. ред.).

В целом образование — это формирование картины мира. Владеть картиной мира — значит видеть причинно-следственные связи между явлениями. У нас огромное число молодых людей, в том числе довольно приличных, не имеют никакой картины мира, у них нет причинно-следственных связей между явлениями, они не понимают, что, если сделают А, получится Б, и проверяют эти связи на собственном эмпирическом опыте, но это не лучшее применение времени, которое нам отведено. Университеты — это учебные заведения, которые берут на себя риск и ответственность сформировать картину мира, а не готовить к «деятельности». Готовить к «деятельности» должно ПТУ, которое тоже может называться университетом, но от этого оно не перестаёт быть ПТУ, у него свои задачи, тоже важные, но их можно выполнить быстрее, совсем необязательно за 5-7 лет. А вот картина мира быстрее не формируется.

В некоторых передовых университетах мира, входящих в глобальную сотню, этот процесс устроен смешным для нас образом: там студенты читают книжки вслух и разбирают их. Есть перечень таких книг, порядка ста, в нём редко появляется что-то новое. «Политика» Аристотеля входит туда в обязательном порядке. Причём предполагается, что вы читаете в подлиннике, если слабо владеете языком — со словарем и переводом. Потом вы приходите на семинар и обсуждаете, что поняли, дискутируете, в том числе с использованием игровых методов. Однажды, читая лекции в Германии, я спросил своих студентов со второго курса философского факультета, что они успели сделать, пока мы не виделись? Они сказали: мы прочитали 15 страниц «Бытия и времени» Хайдеггера (немецкий философ, один из крупнейших в XX веке — прим. ред.). Вы можете посмеяться: что такое 15 страниц за полтора семестра? А можете, наоборот, удивиться: ребята изучили целых 15 страниц Хайдеггера. Уверяю: 90% из вас не способны понять ни одной. Заодно они осваивают какое-то ремесло, чтобы как-то зарабатывать на жизнь, потому что онтология ориентирует в мире, но необязательно даёт непосредственный заработок.

«Вскоре роботы займут многие наши места»

Идущие изменения [в образовании] будут носить достаточно радикальный характер. Диплом будет «собираться», как Lego. Человек сможет получать отдельные элементы подготовки, переезжая из одной точки мира в другую, чередуя такты образования с тактами работы, имея возможность набирать себе конструкцию компетенций из модулей.

Поменяется и педагогический труд, работа профессорско-преподавательского состава. Сегодня в этой сфере чрезвычайно быстро внедряются модели, которые показали свою эффективность в спорте и шоу-бизнесе. Появляются «звёзды», которые гастролируют по всему миру и предлагают своим потенциальным клиентам определённое «меню» различных единиц содержания и форм организации учебного процесса.

Эта модель начала складываться, можно сказать, с анекдота. Один очень хороший специалист в области страхования, применения его механизмов в разных областях никак не мог найти студентов, к нему ходила пара человек, потому что очень сложный курс, очень сложная математика. Тогда он решил, что откроет курс в онлайне, и в течение года у него сформировалась аудитория в 615 тысяч человек. Оказалось, что это гораздо более эффективный подход. И сегодня большинство глобальных университетов ставят перед собой задачу, войдя в альянсы и обмениваясь информацией, бороться за аудиторию объёмом в миллиарды человек. Их собственные контингенты студентов остаются прежними — 10 тысяч, как в Массачусетском технологическом институте, или 50 тысяч, как Лёвенском университете (старейшем в Бельгии — прим. ред.), но доступ [к знаниям] открыт любому потенциальному пользователю.

Из 1200 человек профессорско-преподавательского состава того же Лёвенского университета 10% — миллионеры. Но не только благодаря преподаванию, а в том числе и за счёт того, что они участвуют в разработках, создают вместе со студентами технологические компании и получают доход от этого вида деятельности. Например, Weizmann Institute (израильский многопрофильный НИИ в области естественных и точных наук — прим. ред.) ведёт прикладные исследования, специализируясь исключительно на одном этапе жизненного цикла нового знания, результат исследования — принципиальная технологическая возможность, форма фиксации — патент, 200 объектов интеллектуальной собственности приводят к получению роялти в размере 30 миллиардов [шекелей] в год. Они не занимаются внедрением — это задача промышленных предприятий, специализированных компаний, у института совсем другие функции в разделении инженерного труда. Внутренняя атмосфера… кофейно-ланчевая, они постоянно общаются друг с другом. Всем работникам до 35 лет. Люди приходят и доказывают представителям наблюдательного совета, что их идея имеет патентную перспективу. Я разговаривал с директором, как они принимают решения [о финансировании проектов]. По глазам, а как еще: горят глаза — значит, можно брать, скучные глаза — ну, до свидания. Дается грант на три года, в то, что делают грантополучатели, никто не влезает, через три года 2 тысячи независимых экспертов, которых никто не знает, оценивают результаты работы на предмет получения патента. Но даже если все написали, что перспективы патента нет, руководство института своим решением может продлить финансирование работ еще на 3 года, а может их закрыть, и ребята разбегаются.

А вскоре многие места в мыследеятельности мы будем занимать не лично, а вместе с роботами, или роботы будут занимать их без нас. Американцы уже переводят младшие классы части школ в штате Нью-Йорк на обучение роботами. Роботы учат математике, языку и так далее. Робот гораздо добрее, он внимательный, помнит всё, что делал ребёнок, помогает ему, робот не пьёт, не курит, у него нет мужа и жены, нет плохого настроения и учит лучше — на современных методиках, быстрее, эффективнее, его не надо переучивать. Выглядит тоже дизайнерски неплохо. Ничего страшного в этом нет, раньше эту функцию исполняли машины, станки с программным числовым управлением, инструменты и так далее. Теперь нужно понимать, что такое роботы, как с ними работать, выстраивать кооперацию.

Рабочие профессии тоже кардинально меняются. То, что мы называли «рабочим» раньше, и то, что называем сейчас, — это «две большие разницы». На этот уровень переносится часть инженерно-управленческой компетенции. Раньше от сварщика требовалось варить — темп, качество шва и так далее. Кстати, оказывается: как дышит, так и варит. Не умеет дышать, не контролирует свои психофизиологические функции, волнуется [значит, сварка будет некачественной]. Сам он об этом никогда не думал, тренировать дыхание, контролировать стрессоустойчивость, сердцебиение его никто не учил, в школе ему забыли рассказать об анатомии. Мы вешаем ему датчик, и в онлайн-режиме он видит, как дышит, как бьётся его сердце, мы учим его трём простым методикам психологического контроля, и он приводит себя в порядок, идёт работать. Ничего сложного. Точно так же: если низкоквалифицированному рабочему дать очки дополненной реальности, его производительность труда увеличится на 37-40%.

Но чем дальше, тем больше работодатели, рассуждая о качествах, которые они хотят видеть в своих работниках, говорят о «мягких» навыках, причем ставят их на первое место, считая, что «жёсткие» (то есть собственно умение «варить») можно подтянуть и на рабочем месте, а с «мягкими», считают они, работник должен выйти из учебного заведения. Это навыки работы с клиентом, то есть коммуникации, навыки командной работы, как в больших коллективах, так и в малых группах, умение справляться с проблемами, находить проблемно-ориентированные решения — не решения вообще, а решение, которое решает данную конкретную проблему, умение переучиваться и, наконец, навыки самоорганизации.

Сейчас в WorldSkills (международные соревнования по рабочим профессиям, Пётр Щедровицкий активно участвует в развитии этого движения в России — прим. ред.) стали развиваться коллективные соревнования, когда несколько человек вместе выполняют сложное задание. Старый принцип Питера Друкера (американский экономист, гуру менеджмента — прим. ред.): почему один средний японец может делать в пять раз меньше одного среднего американца, но десять средних японцев, собравшихся вместе, могут сделать вдвое больше десяти средних американцев, собравшихся вместе? Потому что одно дело — твои индивидуальные компетенции, а другое — твоё умение входить в коллективную работу и выходить из неё. Это тренируется, но не всегда перетекает одно в другое. Человек может быть очень компетентным, но совершенно некооперабельным. Не нужен. Как фрилансер — пожалуйста, как работник компании в системе разделения труда… больше времени потратим на решения конфликтов.

«Говорить, что у нас хорошая инженерная подготовка, просто стыдно»

Что можно сказать о нас? Мы можем многое взять из опыта царской России, но должны понимать, что Советский Союз ту систему образования развалил, уничтожил, «раскассировал» университеты как исследовательские центры на несколько «ПТУ». Например: выделил медицинский институт из факультета Томского университета, численность учащихся увеличил в 20 раз и по причине отсутствия преподавательских кадров снизил качество программ. Лет 20 назад я разговаривал с людьми, которые всё это помнили, и они говорили: ведь очевидно, что медицинский факультет в составе университета, где есть ещё и естественно-научный, это потенциал междисциплинарных исследований, например в области фармакологии, а медицинский институт, который клепает фельдшеров для армии, это не исследовательский центр, из него эта компонента вынута. С уровня ста лучших в мире учебных заведений Советский Союз скакнул до 600 плохих, это была политика ускоренной индустриализации: качество хуже, зато больше и быстрее. Сегодня мы за это платим. Кстати, когда в 2004 году я был советником [министра образования] Андрея Александровича Фурсенко и мы начали разбирать профессиональные стандарты, которые работали в вузах на тот момент, выяснилось, что ряд из них приняты в 1939 году и с тех пор не менялись. Можете себе представить?

В общем и целом мы не отстаем и не опережаем. Мы позже начали, но японцы начали ещё позже. Сама вероятность того, что нам удастся вернуть в вуз исследовательский процесс, честно говоря, сомнительна. Но сейчас исследование не доминирующий вид деятельности, как это было во времена второй промышленной революции, это уходящий вид деятельности, число исследователей в мире будет сокращаться в том смысле, что будет происходить концентрация на направлениях, часть исследований уйдёт в Сеть, в big data, и целый ряд специализаций в исследовательской деятельности станет ненужным. Малые прорывные команды, сетевые структуры и совершенно другой принцип финансирования — вот как будет происходить в мире. Тогда зачем нужны исследовательские институты по 600-1000 человек, из которых три четверти занимаются не исследованиями, а обеспечением? Когда я командовал всем научно-техническим комплексом «Росатома», предложил одному хорошему директору института: выгони половину [сотрудников], они не нужны. Полгода прошло, год прошел — ничего не происходит. Наконец интересуюсь: в чём дело? Он объясняет: пойми, я здесь родился, вырос, я хожу по улицам, и со мной все здороваются, я не могу никого выгнать, я после этого в зеркало смотреть не смогу. Значит, пусть оно умрёт так, само…

Непременное условие того, что вы действительно будете осуществлять исследовательскую деятельность, — это коалиция с промышленностью, а не фиктивно-демонстративная деятельность, которая называется «исследованием». Но, во-первых, работодатели сами не могут ответить на вопрос, что им нужно, они не знают, сколько бы их ни мучили, сколько бы совещаний с ними ни проводили. А те некоторые, несколько человек, которые точно знают, что им нужно, в наши вузы не придут, они люди здравомыслящие и не настолько наивные, чтобы ждать результата, это — во-вторых.

Как-то спрашиваю одного ректора: что ты сделал за прошлый год? Он говорит: отремонтировал шесть аудиторий. Другой ректор рассказывал мне о стратегии развития своего института: переоборудовали три этажа в лингафонные кабинеты, увеличили штат преподавателей английского и перевели часть программы старших курсов на английский язык, потому что на русском таких программ нет, например нет программы управления производством. Я спрашиваю: и? — Всё… Дело даже не в том, что денег не хватает или что-то ещё, а в том, что условие деятельности превращается в объект и начинает господствовать над нами, заставляя концентрировать ресурсы и усилия только на этой стороне дела. Поэтому, когда я спрашиваю одного своего приятеля-олигарха: что ж ты, нехороший человек, не вкладываешься в Красноярске в федеральный университет? — он отвечает: я не делаю инъекций в протез. Не выдумывайте, что вы обслуживаете промышленность, не можете вы этого делать, неспособны.

Форд, кстати, вообще придерживался очень жесткого мнения, он говорил: любой человек, не ушибленный в детстве кирпичом, научается работать на технологической цепочке за два-три дня, никакой предварительной подготовки не нужно; более того, высказывался Форд, мне все равно, откуда он — из Массачусетского технологического института или сбежал из Синг-Синга (тюрьма для особо опасных преступников в 50 км от Нью-Йорка — прим. ред.). Если речь о какой-то сложной деятельности, например проектировочной, то процесс займёт три недели, для этого, как я уже говорил, не нужно пять лет мурыжить студента, тратить деньги и время государства, работодателя, вуза и так далее. Могу сказать еще жёстче: Людвиг Кноп, в 1860-е годы создававший российскую текстильную промышленность, был очень недоволен результатами подготовки инженеров в Московском ремесленном училище, не брал выпускников оттуда для наладки оборудования, а привозил простых парней, мастеровых из Бирмингема, из Англии, говорил, что у русских очень много теории, но не хватает практических навыков, при этом они много о себе думают и выпендриваются.

Уверяю, что и сегодня, если вы поговорите с человеком, который нанимает людей к станку, он вам скажет, что предпочтёт выпускника WorldSkills выпускнику-инженеру. Более того, когда у нас появится миллион вакансий для рабочих высшей квалификации, прошедших соревнования WorldSkills, мы перестанем говорить, что у нас хорошая инженерная подготовка [в вузах], просто стыдно будет. Американский миллиардер Ричард Брэнсон вообще считает, что все ресурсы, которые тратятся на подготовку и образование кадров, надо выдавать в виде грантов на предпринимательскую деятельность; если грантополучатель создаст предприятие, то, всему, что нужно, он, в силу высокой мотивированности, научится сам, а не создаст — значит, ему этого и не нужно. Из 10% выйдет толк, а что, сейчас реально больше, если считать не на бумаге?

Мы делаем вид, что учим их, они делают вид, что учатся. Это социальный компромисс, сложившийся еще с советских лет и входивший в целый пакет социального компромисса в разваливающемся Советском Союзе. Почему люди терпели нужду, маленькие зарплаты, строили то, что потом, оказалось, никому не нужно? Потому что «мой отец был крестьянином, я — профессиональный рабочий, а мой сын будет инженером». Это не просто социальный компромисс, а модель, которая сложилась к 1970-м годам и позволяла думать, что жизнь улучшается. Кстати, Хрущев (руководивший СССР до середины 1960-х годов — прим. ред.) выступал сильно против введения десятилетки. Ему докладывают: один богатый колхоз ввел 9-10-й классы. Он говорит: «А почему они решили, что, если у них есть деньги, они могут себе это позволить? Ведь мы вводим восьмилетку, понимая, что выпускники нужны для работы на сельских предприятиях, а что будут делать выпускники 10-летки? Уедут из колхоза?»

В мире с десяток учебных заведений, которые пытаются забежать вперёд. Но то, что у нас образование является центром роста, — эта гипотеза требует серьёзного обсуждения. Может оказаться, что нет, что развитие институциализировано в других формах и массовость образования — совсем не обязательное условие. (Так, англичане не лидировали в сфере образования и подготовки кадров, будучи лидерами первой промышленной революции, они развивали её совсем по другим принципам). Поэтому кафедру экономики, например в Тюмени, можно закрывать. Однажды я выступал там и спросил: сколько у вас в Тюмени лауреатов Нобелевской премии по экономике? Если ни одного, закройте эту кафедру, что вы дурите людей, себя, министерство. Если вы занимаетесь финансовыми, биржевыми инструментами, так и назовите свою кафедру, а если вы ничего не понимаете в экономике и у вас работают бывшие сотрудники кафедры марксизма-ленинизма, перекрасившиеся в маркетологов, то единственное, что вы будете делать, — создавать фиктивно-демонстративный продукт. Но если вы поймёте, в чем ваша компетенция, и разовьёте её, то, может быть, станете лидером в своей области знаний.

Например, нам, возможно, удастся вернуть программирование, а вместе с ним — исследование, проектирование и инженерию, переделанные под ведущие технологии новой промышленной революции, — вот об этом надо подумать, здесь есть над чем поработать. Но даже если вы создадите «полуфабрикат» (а не человеческий капитал, как вы говорите), а он войдет в неэффективную систему разделения труда, ничего капитализировано не будет. Вы передали знания, а они не востребуются, нет таких рабочих мест. Если не создаётся 25 миллионов высококвалифицированных рабочих мест, то попытка подготовить кадры большей квалификации приводит только к оттоку людей из страны.

Благодарим за помощь в подготовке публикации Алексея Фаюстова (Уральский федеральный университет).

Фото: Яромир Романов/Znak.com

Источник: Znak

Подписывайтесь на канал «Хвилі» в Telegram, страницу «Хвилі» в Facebook