О свободе воли: почему языковая проблема является формой борьбы за социальный статус

Да, в прошлой статье я надеялся, что на этом моя карьера в политической аналитике по Украине закончится. Что, впрочем, соответствует действительности. Писать данный текст меня побудили не события в Украине, которые привычно ходят по не такому уж и заколдованному кругу: язык, история и коррупция, а недавнее интервью Роберта Сапольски. Что, вы не знаете кто это такой? Вы считаете себя образованным современным человеком и не знаете этого американского нейроэндокринолога, профессора биологии, неврологии и нейрохирургии в Стэнфордском университете, исследователя, автора, лектора и вообще интересного чувака в бороде? Интернет вам в руки — его много переводят. Мне лично он еще нравится тем, что почти на все мои умозрительные теоретические выкладки, у него найдутся научно, экспериментально и документировано подтвержденные доказательства. И теперь, когда мне говорят — а докажи, я их вежливо отсылаю к Сапольски.

Так вот, вышеупомянутый Роберт утверждает, что с точки зрения биологи и неврологии, не говоря уже о нейроэндокринологии, свободной воли (free will), с которой не одно столетие носятся как прогрессивные, так и регрессивные представители широкой общественности, у человека в голове быть не может в принципе. В том плане, что то, что ему или другим видится как осознанный индивидуальный выбор, на самом деле предопределено набором внешних, независимых от него обстоятельств: генетический набор от родителей, условия прохождения беременности его матери, болезни и травмы, питание и социальное окружение, культура общества и экономическое состояние. Все эти обстоятельства, как и мириады других, формируют связи между нейронами мозга в определенную конфигурацию, которая будет в дальнейшем диктовать поведение человека. Один только стресс у беременной может повлиять на формирование лобной доли у зародыша. Или вот одному моему знакомому в детстве тяжеленные качели врезали в лоб, ту же переднюю долю, а через 20 лет с балкона его квартиры на четвертом этаже с странной регулярностью стали выпадать люди. А не делали бы качели в нашем городе в средине 1970-х из литого чугуна, глядишь, в живых бы сейчас было на несколько человек больше.

А ведь есть еще и культура, связанная с традиционным образом жизни. Скотоводы более агрессивны, например, у них развита культура чести. Не потому, что они такие все из себя благородные ковбои, а потому, что увести табун скота ночью гораздо проще, чем поле с огородом, не говоря уже о свечном заводике. Приходится постоянно быть начеку и бросаться на всех подозрительных. Чтобы потенциальный вор твердо усвоил, что в случае угона четвероногого ресурса месть будет неотвратима и ужасна. Как у древних евреев. Которые написали интересные правила поведения для трех религий. Или у современных чеченцев. А у нас исторически недавно так еще веселее, у нас была и остается блатная культура, очень похожая на понятия древних скотоводов, только с честью там похуже, а с насилием, скажем так, получше. Что для нормального человека все-таки похуже.

Так или иначе, человек является продуктом многих составляющих, и его поступки определяются логикой его собственного мышления только в той мере, в которой сама логика совпадает с его внутренними установками. Вот я пишу для украинской аудитории. А зачем? Что я реально ожидаю, какие последствия? Никаких. Но, подобно другому льву пера, Толстому, я тоже не могу молчать. Такая у меня конфигурация мозга. Я не могу пройти мимо безнадежных случаев. За что и страдаю, но, как ежик из анекдота, продолжаю карабкаться.

Конечно, вопрос о свободе воли поднял не Сапольски, и не вчера, а над ним размышляли извечно. Но в прикладном смысле, в котором мы ее понимаем и используем в наших суждениях, обычно о других людях, свобода воли определилась сначала в иудаизме, а затем в христианстве и исламе. Монотеизм имеет значительный изъян — противоречия между всесильностью и добротой всевышнего и человеческой необходимостью постоянно разгребать реальное дерьмо на грешной земле. Он что, не может сразу все нормально устроить, он же всеведающий? Нет, говорит религия, не может, иначе будет неинтересно. А как интересно? А вот чтоб человек нашел свой путь к богу сам, по собственной свободной воле. А если не найдет? Будет, значит, гореть в пекле. Ничего себе, свободная воля! Как говорил мой папа: «У нас в семье демократия, каждый имеет право на свое личное мнение, если оно совпадает с мнением нашей мамы.» И это и есть свободная воля в современном понимании. Ты обязан сделать ожидаемый от тебя выбор, но радостно, как бы самостоятельно. Иначе получишь по балде.

Такой есть апокриф. Боец, внесенный в списки легендарных панфиловцев, на самом деле выжил, воевал, попал в плен и стал полицаем. С точки зрения свободной воли — страшная зрада. Как так, был человек героем, а вдруг стал предателем? Что в нем изменилось? Ничего. Человек действовал в соответствии со своими внутренними установками, точнее, настройками, согласно обстоятельствам. Бьют — беги, не можешь бежать — отбивайся. Его особо и не спрашивали, кстати. Ну так, будешь делать то-то, или сдохнешь? Такая, как я сказал, свободная воля.

Потому что эта свобода воли всего лишь повод для осуждения других. Не себя. Себя, как раз, мы видим исключительно жертвами обстоятельств. То есть, мы объективны к себе и субъективны по отношению к другим. Мы говорим, что выбирать во власть необходимо честных, чтоб не воровали. Это субъективный подход. Хотя объективно речь должна идти о системе, в которой воровать никому, ни плохому, ни хорошему, невозможно. Но это как правовое общество, все его хотят в принципе, но лично — ни за что. Ведь что такое правовое общество? Это тупое исполнение правил на месте события, и последующая интерпретация на юридическом или политическом уровне. Полицейский тупо следует инструкциям, а уже потом вы рассказываете судье, почему мент был неправ. Именно потому правовое общество работает. Не неизбежность наказания, а неизбежность траты денег и времени на разборки, предотвращает многие нарушения. Настоящий же преступник уже имеет сформировавшийся мозг, или, кто знает, опухоль в мозгу, и ему глубоко плевать на последствия. Он в этих категориях просто не оперирует.

Когда определенные вещи делать выгодно, люди их делают, а когда не выгодно — не делают. Другое дело, что выгода, особенно социальная, как, например, статус, понятие относительное. Иногда уважение правильных пацанов у подъезда важнее образования или денег. Лично я стал курить в нежном подростковом возрасте, чтобы повысить мой социальный статус. Как, впрочем, и большинство мальчишек того времени. Курение было запретным, уделом взрослых, следовательно, имело для нас ценность. Мы недооцениваем завышенную ценность запретов, и пониженную ценность разрешений. Как сказала в интервью одна школьница из Амстердама, когда ее спросили, курит ли она разрешенную в Нидерландах марихуану, — а зачем, ее же везде полно. Одной из причин снижения количества курильщиков в развитых странах стало то, что вместо прямых запретов использовалась социальная реклама. Курить,конечно, можно, но курить плохо. И это сработало, это убрало социальную ценность подросткового курения. На удивление, среди успешных по жизни людей в моем окружении почти не курильщиков. В курении сегодня нет социальной выгоды, оно не придает статуса. Так что вопрос не в сознательности или здоровье, а в социальной выгоде.

То же происходит и с идеологией. Идеология вторична. Сначала человек испытывает необходимость стать причастным к чему-то, а потом он ищет, что ему на данный момент доступно. Особенно, когда у него слабые социальные связи и девушки не любят. Присоединением к идеологически мотивированной группе человек повышает свой социальный, как он его видит, статус. Это может быть религиозная секта, организация футбольных фанатов или право-лево-радикальная ячейка. Редко среди них можно увидеть брокеров с Уолл-Стрит или пользующихся популярностью у женщин ловеласов, у которых статуса и так валом. Поэтому те, кто долдонят, что нам нужна правильная идеология, по сути говорят, что нам нужно побольше неустроенных в жизни людей. Тогда и заживем! Такая вот свободная воля.

Но есть и другой способ повысить свой социальный статус, и идеология тут идеально (простите за тавтологию) вписывается. Достаточно понизить социальный статус других — и ваш статус автоматически подлетает. Тот же Сапольски, который провел годы, изучая поведение приматов в Африке, иллюстрирует такой подход на примере павианов. Эти гаврики уверенно заняли свою особую нишу в системе саванны, вытеснив оттелева в свое время наших предков, кстати. За счет того, что их система — вертикаль власти, авторитарный режим, сплошной орднунг, и особых врагов у них нет. К тому же у них достаточно много свободного времени. Треть суток они, понятно, спят, другую треть — жрут, а остальные 8 часов им еще нужно как-то убить. Наши родичи шимпанзе живут малочисленными семьями, где большинство самцов близкие или дальние, но родственники. Шимпанзе могут устраивать настоящий геноцид по отношению к другим семьям шимпанзе, но внутри своего клана они дружелюбны, сексуально раскрепощены и толерантны. Но не павианы. Если какой-то гамадрил не находится на вершине власти, то секса ему не видать никогда, и в общение ему вступать не с кем. Поэтому треть своего времени павианы посвящают гноблению более слабых. Ну, представьте, у вас есть свободные 8 часов, вы сыты, секса вам не получить, интернета нет, а в авторитарной системе ваши творческие позывы приветствоваться не будут, так как они могут выглядеть как вызов начальству, посему писат стихи и ставить пьесы вам не дадут. Остается только искать слабых и давить их беспощадно. И дело тут не в павианах, а в централизованной системе власти. Павианы к ней просто приспособились. Как и люди с появлением цивилизации и централизованного государства.

Ага, вы скажите, как можно сравнивать обезьян с людьми? Оказывается, довольно просто. Когда антропологи попытались проследить поведение людей, используя методы изучения приматов, они, к своему страшному удивлению, получили аналогичные результаты. Люди вели себя как обезьяны, что дети на игровой площадке, что серьезные дяди и тети в кабинетах. Оказалось, что наше поведение определяется не свободной волей, а обстоятельствами.

Поэтому шимпанзе, при всей их агрессивности к чужакам, внутри своего сообщества ведут довольно легкую и свободную жизнь без стресса, где время тратится не на повышение своего статуса за счет другого, а на поиск способов сделать свою жизнь еще легче и приятнее. Отсюда выходит и культура, и технология.

И вот сидит такой павиан и наблюдает, как шимпанзе, используя палку, вылавливает термитов из термитника, и с удовольствием лопает насекомых. Через несколько часов, довольный шимпанзе с набитым термитами пузом, тяжело ковыляет к себе в гнездо, чтобы покимарить или заняться сексом с доступной ему всегда самкой. Как рассказывает наблюдатель сего действительного события, павиан пытается повторить фокус с палкой, но его попытки оказываются неудачной. У него нет навыка обращения с технологией, так как весь его опыт заточен на подавление других, а не развитие себя. Я, лично, подозреваю, что павиан, в конце концов, пробормотал, что, мол, подумаешь, зато у нас духовность, сексом мы с кем попало не занимаемся, а блюдем себя во имя идеи. А у этих неправильных шимпанзе одна гейропа и вообще загнивание. И гордо пошел искать более слабого для очередного гнобления.

Решая социальные проблемы, вопрос «кому это выгодно?» имеет смысл только тогда, когда выгодой оказывается социальный статус. Любая идеология основывается на том, что какой-то группе повышают или просто поддергивают имеющийся статус по отношению к другой группе. Когда мы наблюдаем демонстрации так называемых неонацистов в США, стоит помнить, что на самом деле никакие они не националисты (какая может быть титульная нация в штатах!), и тем более, боже упаси, социалисты(какие могут быть в штатах социалисты справа!), а самые, что ни на есть, бытовые расисты, обеспокоенные тем, что меняющаяся демографическая картинка угрожает их положению в социальной нише, которую они воспринимают как принадлежащую им по традиции.

Да и в Украине языковой конфликт не имеет особого отношения к языку, а, скорее, является очередной формой борьбы за социальный статус. Одни надеются повысить свой статус автоматически, другие боятся его так же автоматически потерять. Люди хватаются за оружие не потому, что их мучают правила орфографии. Им страшно потерять свой статус.

Агрессия — обратная сторона страха. Страх — основная форма стресса. Который, в свою очередь, есть результат общественных отношений. Наша, советская и послесоветская, культура — это бескомпромиссная конфронтация переходящая в истерику. Мы часто говорим на повышенных тонах просто так. Причем, я и сам продолжаю это делать, особенно, когда увлекаюсь, и многие, особенно канадцы, считают меня агрессивным. Хотя я душка, но по мне так сразу и не скажешь. Это к тому, насколько устоявшаяся культура определяет модель поведения, хотя я вполне сознательно пытаюсь с ней совладать уже не одно десятилетие.

Если мы примем за основу то, что свободной воли не бывает, мы перестанем полагаться на сознательность других и ожидать от них принятия решений, которые устроят, почему-то, не их, а нас, и сосредоточимся на создании обстоятельств, которые формируют сознание в приемлемом для нас направлении. Следует стремиться уменьшить стресс в обществе, свести насилие и принуждение до минимума. Да, насилие неизбежно в некоторых обстоятельствах, но когда практически любая проблема решается местью-наказанием и насильственным принуждением одних другими — это не решение, это углубление проблемы. Мы решаем проблемы общества повышением статуса других — освобождая крестьян и рабов, давая женщинам право голоса и собственности, делая доступными займы самым бедным людям. Повышая же наш статус за счет понижения его у других, мы снижаем общий статус общества. такая вот арифметика. Озверение нацистов в Германии и советских коммунистов было обусловлено тем, что они построили общество бабуинов, в котором возвышение одного непременно требовало понижения другого, где гнобить кого-то было вписано, буквально, в закон. Жизнь для них, тоже буквально, была борьбой, а свобода — осознанной необходимостью. Не случайно же фюрер обозвал известную документалку «Триумфом воли», в которой все немцы как один вышагивали в ногу длинными и унылыми черно-серыми колонами.

Мораль. Для успешного и приятного для житья общества требуется одно правило — следует повышать социальный статус тем, у кого он низок. Перестать ссылаться на всяких там Ломоносовых, чудесным образом прыгнувших из крестьян в академики, поскольку исключения только подтверждают правила. То, что кто-то вылез из депрессивного гетто, еще не говорит о том, что именно гетто необходимо для всестороннего развития. Ведь у зажиточных и образованных жизненный успех чуть ли не 100 процентов, и никого не удивляет, что какой-нибудь Билл Гейтс достиг чего-то в жизни. Удивило бы, если Билл ничего не достиг.

Людям нужно давать — образование, кредиты, возможности, комплименты, руку помощи, советы. И их не нужно пугать. Их не нужно ставить в ситуации, когда от их решения, предположительно свободной воли, зависит их жизнь. Находясь в состоянии стресса человек неизбежно будет хвататься за привычные понятия, впитанные в кровь с детства. Новое появляется не от страха, не от недостатка, не от насилия. Новое появляется от интереса к жизни и свободе его проявлять без страха наказания за инициативу.

Свободная воля, похоже, действительно всего лишь инструмент для идеологов, который позволяет создать видимость добровольности следования их идеологии. На самом деле, как указывает Сапольски, наше сознание формируется объективными обстоятельствами, и нам следует заниматься устройством обстоятельств и устройством людей в них.

И, наконец, перестать быть павианами!