Когда в Донецке прогремели первые залпы и стало понятно, что город, без всякого сомнения, будет подвергнут серьезным обстрелам, старик вдруг стал несговорчивым и упрямым. Он заявил жене и младшей дочери, которые носились по дому в поисках каких-то очередных очень нужных в «киевской эмиграции» вещей, что он никуда из Донецка не поедет, что он не может бросить их небольшой дом, собак, что он справится и будет охранять тот нехитрый скарб, нажитый за всю жизнь, что, в конце концов, он никому из «новой власти» не интересен… Жена хваталась за сердце и просила старшую «киевскую» дочку, к которой было решено вывозить всю семью, повлиять на отца. Та уговаривала, плакала, просила, но старик был непреклонен.

В середине июля на вокзале, когда прощались у вагона, старик обратил внимание, что их небольшая семья вдруг разрослась до огромных масштабов – жена, младшая дочь с мужем, двое внуков… В Киев старшая переехала несколько лет назад вынужденно – ее перевели на работе. Пришлось продать жилье в Донецке, взять кредит и купить трешку в Киеве. Живут сами еще на чемоданах, даже всей необходимой мебели в доме нет. Старшая подбадривает, но все равно как-то не представляется, как в небольшой квартире одновременно будут находиться десять человек и три собаки, как прокормится – старшая недавно потеряла работу из-за событий на востоке, младшая и ее муж – тоже. Надежда пока только на старшего зятя…

К концу июля у старика были выработаны четкие правила жизни в условиях бомбежки – он оборудовал у себя в небольшом подвале убежище, куда снес все необходимое – запас пищи, теплую одежду, корм для собак, лопату на случай, если нужно будет откапываться, воду. Во время бомбежек он забирал дворовую собаку в подвал в специально сооруженный бокс, чтобы, если будет падать штукатурка, собака не поранилась. Для себя он выдумал «шлем» — привязанная к голове подушка. А еще одному домочадцу (такому же старому, как и он, мопсу) соорудил панцирь на все тело из прочной картонной коробки. Эта конструкция была призвана обеспечить защиту от падающей штукатурки, и, в тоже время, постоянный доступ к телу старика. Глуховатый тринадцатилетний мопс с началом бомбежек ни на шаг не отходил и все время просился на руки.

Старик не роптал. В разговорах по телефону с родными, которые продолжали молить его, чтобы он все бросил и уехал, он оставался непреклонен. Несколько раз жена в сердцах бросала: «Старый ты дурак, все от своей коллекции ни на шаг отойти не можешь, окаянный». И припомнила ему, как еще в конце восьмидесятых, когда старшенькой – первокурснице — очень нужны были сапоги, а тут, как раз, в универмаге давали финские по 120 руб., и младшая, бросив уроки, отстояла очередь с 10-ти до 17-ти – он не дал денег, которые он откладывал на ту книгу, за которую на следующий день отвалил сумму в пять пар финских сапог. И ладно бы, если б от этой коллекции, собираемой вот уже более 50-ти лет, польза была, а так что, только редкий знакомец пару раз в год зайдет посмотреть на какую-то ерундовую бумажку, старую и затрепанную, поохает-поахает, а так все время, как кощей над златом…

В августе старик почти не покидал свой подвал, но продолжал хорохориться. Стало трудно купить хлеб, он не очень переживал. В подвале был стратегический запас собачьего корма, и когда отключали газ и свет, и накрывало «Градом», то он в подвале вместе с собаками грыз шарики, запивая водой. Даже когда в соседском огороде установили «Град», старик еще крепился. Только глухой мопс, все сильнее прижимался, безошибочно чуя новую волну обстрелов. В самом конце августа старик капитулировал. 28-го августа он позвонил своим и сказал, что больше не может и что он нашел автобус, который прямо сейчас вывезет его на Харьков. Он отпустил дворовую собаку за ворота, закрыл их и ушел вместе с мопсом.

Потом со стариком связь пропала… Все десять домочадцев в тот день набирали его номер беспрерывно. Наконец, он поднял трубку и сказал, что он не в Харькове, а где – не знает, вокруг – одни поля и грунтовая дорога. Дочь попросила, чтобы он дал трубку какому-то пассажиру. Сердобольная тетенька сказала, что сейчас они под Волновахой, что из-за обстрелов он направляются в Запорожье, и что старик совсем плох, что мопс ни на секунду не покидает колени старика. Женщина (дай Бог ей здоровья!) пообещала, что в Запорожье посадит старика на поезд.

Когда эта пара – старик и мопс – появились в проеме выхода из вагона, встречающие невольно замерли: небритый взлохмаченный тощий старик с почерневшим лицом и маленькая собака, у которой к декоративному ошейнику вместо поводка был привязан пояс от женского халата (старик помнил правила перевозки животных). Характерный черный окрас морды мопса стал совершенно белого от седины цвета… Старик и мопс даже вздрагивали от привычных звуков вокзала одновременно…

По ночам старик спит плохо, часто стонет и ищет рядом своего седомордого товарища, бормоча, что того может завалить, всхлипывает и шепчет, что не может забыть глаза оставленной им дворовой собаки. А еще спросонья старик бормочет, что, даже если их дом разбомбят, то его сокровища в надежном месте – коллекция печатных и рукописных артефактов и редких книг об истории Организации Украинских Националистов и Украинской Повстанческой Армии.