Как государства создают виртуальную реальность

Чем сильнее государство эксплуатирует Идеологию и Информацию в свою пользу, тем скорее население устает от них, превращая их восприятие в ритуал. Это как первый космонавт, который был героем для всех. Полетевшие после него уже были героями только формально. Так и подвиги, тонны и километры, о которых говорят бесконечно, не запоминаются, а наоборот, вычеркиваются из памяти.

Советская модель имела «перегретые» состояния виртуального (идеология) и информационного (СМИ) пространств, поскольку таким образом компенсировалось недостаточный уровень физического, то есть материального пространства (уровень жизни). И виртуальное и информационное пространства были сильны поскольку базировались на единой модели: и контента, и тиражирования. Плюс наличие мощной цензуры не давало возможностей для отклонения от канонических представлений.

Правильное поведение вознаграждается, о чем всегда гордо повествует пропаганда. По этой причине любые правила опираются на наличие героев, но  они в норме редки, как элементы в таблице Менделеева. Герой — тракторист, пионер — герой, герой — космонавт и под. Можем переиначить некрасовское известное высказывание на такое пропагандистское: Героем можешь ты не быть, но гражданином быть обязан…

Советская пропаганда опиралась на цензуру, облегчавшую ей жизнь. Благодаря им, говорить нужно было не о том, что нужно, а о том, что можно.  Такое искажение, создаваемое пропагандой и цензурой, меняло мир до неузнаваемости. По этой причине советскому человеку жить приходилось все время в разных мирах, между которыми не ходили метро-троллейбусы, а перебегать приходилось самостоятельно.

Сегодня тоже с первого момента нам не понять, где мы? То ли правда или в постправде? А может, мы уже достигли лжи как точки отсчета? Волны фейков сметают все на своем пути. Их существование просто признают как данность, поскольку бороться с ними не так легко.

Запад также имеет свои виртуальное и информационное пространства «перегретыми». Но эта перегретость не ощущается таковой, поскольку там заложена не единая, а многоструктурная картинка. Если советские пространства были французским садом с дорожками и фонтанами, то западная модель скорее занимает другой полюс — английского сада.

КПСС построила в наших головах нечто очень стройное, но часто недостоверное. Это вариант французского подхода к созданию сада: «Для французского сада характерна строгая геометричность, единая ось (или оси) цельной композиции. Не зря французский сад называют регулярным. Классическое исполнение сада представляет собой четко выверенную геометрическую фигуру. В идеале, все элементы сада располагаются на одной плоскости, чему помогает неярко выраженный рельеф. Если же перепады есть, то их стремятся привести к нескольким плоскостям-террасам, ограничивая их стенками. Таким образом, при наличии уклона вход в сад стараются расположить в самой низкой точке, обзорную же площадку размещают, что логично, в самой высокой, либо в самой открытой»  [1].

Советский человек знал все на свете, точнее он думал, что знает все на свете. И это было важным знанием, поскольку оно порождало уверенность в завтрашнем дне. Ментально он мог объяснить все. Все войны происками империалистов, производство ракет — необходимостью защищаться от империалистов, тяжелую жизнь — тратами на оборону от империалистов. Но даже самое хорошее объяснение никак не изменит плохой действительности.

Запад построил нечто иное для «взращивания» своей ментальности — английский вариант: «Английский сад, как противопоставление выверенности французских садовников, представляет собой ансамбль-имитацию дикорастущего, наполненного пространства. Здесь вы вряд ли найдёте строгие углы и прямые линии. Дорожки, пруды и клумбы имеют неровные границы, декоративные кустарники, собранные в пышные букеты и композиции, растут, словно им дали полную свободу. Не случайно классический английский сад называют пейзажным. При планировке такого сада важно сочетать растения, которые растут в родной местности, а так же органично сочетать свет и тень».

Как видим, и то, и другое все равно являются искусственными. Но одна искусственность имитирует продуманность, другая — естественность. Одна искусственность имитирует свободу, другая — правильность. Но и та, и другая являются имитациями, призванными упорядочить ментальное пространство массового человека.

Запад имеет свои виртуальное и информационные пространства перегретыми по той же причине, что и СССР: головы граждан должны быть загруженными, чтобы головы руководителей ими не занимались.  Если в СССР граждан загружали материалами последнего съезда КПСС, то Запад перегружает их телесериалами, которые просто в более мягкой форме в отличие от жесткой советской все равно повествуют о правилах мира.

Наличие сильных правил, даже если они не совсем верны, все равно способствуют упорядочиванию мира, поскольку человек видит в  мире то, что записано у него в голове. Советский человек мог все объяснить, западный человек мог все понять, поэтому оба чувствовали себя хорошо, находясь по разным сторонам железного занавеса.

Работа с «правилами» позволяет заглушать страхи, нарушения и отклонения. Мир должен ощущаться правильным, на что направлена пропаганда государства, подающего себя как главного поставщика порядка в неупорядоченный мир. Государство считает, что стоит ему хоть на минуту прикрыть свои веки, как нерадивые граждане тотчас разорвут его на части и растащут по домам.

Страх и неизвестность являются нормой жизни современного человека, которому удается засунуть голову в песок порядка. Страх затормаживает многие наши начинания, замораживает множество возможных проектов: «Страх неизвестного и неспособность предпринять что-либо, чтобы избежать неведомых будущих угроз, вызывают у людей патологическую тревожность: в одной только Америке от тревожных расстройств страдают 40 миллионов жителей или 18% от всего населения. Исследования показывают, что тревожность вызывает у людей нерешительность, которая развивает в нас склонность интерпретировать неизвестность в негативном ключе. Чтобы не пасть жертвой этой нерешительности и тревожности, необходимо найти действенную защиту от страха» [2].

Однако советская довоенная система вообще была построена на культуре страха. «Рукотворный» характер этого страха иллюстрирует такая статистика: «Если посмотреть статистику приговоров, то окажется, что за период с 1935 по 1939 год по обвинению в шпионаже в пользу Польши было осуждено 101 965 человек! Большая часть из них была расстреляна. Вы себе можете представить, чтобы хоть одна страна мира могла завербовать столько шпионов и агентов, тем более относительно небольшая и небогатая Польша? Она и не могла: по данным рассекреченного архива польской разведки, весь штат заграничной резидентуры в 1938 году составлял около 200 человек на весь мир» [3].

То есть не только пропаганда патриотизма, но и страх были движущей силой советских свершений, существование которых никто не отрицает.  Кстати, каждое пересечение живого советского человека с Западом, а западного — с СССР, выливается в парадоксальную фразу — они такие же, как и мы.

Пропаганда, работающая на «перегрев» виртуальной системы, часто имеет нулевой эффект, если она теряет связь с реальностью.

Даже советские тонны и километры, о которых рассказывала программа «Время», хоть и были настоящими в физической реальности,  не были таковыми в информационной и виртуальной реальности, поскольку ничего не говорили человеку у экрана телевизора, поскольку не входили в число его интересов.

Отсутствие этой связи хорошо иллюстрируют огромные тиражи местных газет типа «Вечернего Киева», которые были заполнены новостями, имевшими хоть какую-то привязку к человеку. Человек не может жить в абстрактном мире, ему нужен хотя бы прогноз погоды, привязанный к его местности.

Система либерального капитализма Ф. Хайека, например, как раз акцентировала отсутствие информации  местного уровня в государственном капитализме или советском социализме. Запад поменял свою модель на либеральную, а советская экономическая модель рухнула под гнетом этого несоответствия между производством наверху и местными потребностями внизу, когда наверху невозможно предсказать всего.

Но точно так рушится не только экономическая, но и пропагандистская модель, когда она слабо учитывает потребности потребителя. Идеальная модель пропаганды должна упаковываться в телесериал, который сегодня в один день могут посмотреть 20 миллионов зрителей, жаждущих его увидеть.

Но есть одно но, мешающее повторять опыт производства товара в производстве идеологии. Товар может трансформироваться полностью, лишь бы удовлетворить желаниям покупателя. Идеология — не может, поскольку в ней есть неизменяемые параметры, отличающие одну идеологию от другой. Советские идеологи были связаны по рукам и ногам тем, что должны  были соответствовать каноническим требованиям. А бесконечное повторение старых истин превратило все это в ритуал. Идеальным производителем идеологии должен быть кто-то вроде Нетфликса, который может менять свои сюжетные линии и героев в соответствии с потребностями аудитории.

Сильная государственная пропаганда, говоря, несколько утрируя, позволяла в прошлом вести голодных людей строить светлое будущее. Для этого государство расставляет в виртуальном пространстве фиктивные опорные точки, благодаря которым возникает осмысленность окружающего мира, оправдывающее мудрость правителей.

Правителей государственная пропаганда возводит на виртуальный постамент, разрешая говорить о них, как и о мертвых, только хорошее. Если раньше за негатив можно было попасть под каток репрессий, то сегодня это каток скорее финансовый, как для журналиста, так и для издания. Но это такой же меч, занесенный над головой журналистики.

Переход журналистики на новые рельсы описывает А. Колесников: «Грехопадение российской журналистики случилось более двух десятков лет назад, когда лучшие и талантливейшие теле- и газетные журналисты поучаствовали в кампании против правительства «младореформаторов». В политический словарь вошло понятие «информационные войны», и иные их участники отличились сразу на нескольких фронтах, меняя сторону в зависимости от того, кто был их текущим хозяином. На следующей стадии нормой стала не цензура, а самоцензура: журналисты сдерживали себя, потому что стали бояться редакторов отделов, редактора отделов опасались гнева руководителей блоков, те страшились главных редакторов, подотчетных собственникам. Которые, в свою очередь, заранее пытались угадать — а что подумает верховная власть? Самоцензура становилась своего рода профессиональным стандартом и элементом так называемой корпоративной этики, которую нельзя нарушать. Журналисты постепенно превращались в госслужащих, частные издания лишь по формальным признакам оставались таковыми. Экономика СМИ превратилась в сплошное лукавство. Реклама и подписка — это важно. Но выживать по-настоящему можно было лишь за счет спонсоров (владельцев, инвесторов), продававших благодаря своим медиа политическую лояльность. Рекламировать можно было только свою лояльность, продавая ее модулями — разделами политики и экономики, а позднее — еще и внешней политики. Объявлять подписку можно было тоже почти исключительно на лояльность» [4].

Можно говорить также, что это частичное восстановление советского прошлого. Только теперь есть новый инструментарий управляемости, поскольку в прошлом главенствовал административный, а сегодня финансовый.

Гудков говорит об инструментарии легитимации власти сквозь выдуманное прошлое: «В такой системе координат власть не отвечает перед населением, не представляет его интересы. Она заботится о величии державы. Следствием этого становится обесценивание отдельной жизни. Отсюда возникают идеи преданности, самопожертвования, духовности, которая как раз понимается как способность жить ради государства. Апелляция к светлому прошлому — необходимое условие для легитимизации системы, защищающее ее от всякой критики, анализа, сакрализующее ее. Любое утверждение о ценности человека вызывает раздражение и сомнение в лояльности власти» [5].

Есть и другой прием решения внутренних проблем с помощью зарубежной картинки. Это было характерным для Советского Союза, когда значительная часть пропагандистских усилий строилась на очернении Запада. Абсолютно все советский граждане знали, как плохо живут за рубежами нашей родины, что в свою очередь должно было доказывать, как хорошо жить внутри страны.

Сегодня сходную модель Россия избрала по отношению к Украине. В меньших масштабах, но та же самая модель была использована при отражении жизни в Грузии и Беларуси.

Л. Шевцова пишет о «внимании» к Украине: «Наша фиксация на Украине кричит о наших комплексах и неспособности выбраться из заржавевшей державной посудины. Сделав Украину внутренним (причем, ключевым!) вопросом российской политики, мы признаем, что не смогли найти собственные стимулы развития и единения. Россия оказалась не готова к бегству Украины. Теперь приходится заделывать пробоину, сделанную украинцами в российской государственной машине, и зализывать раны нашего самолюбия и гордыни. Украина, вырвавшаяся из российских объятий, продолжает быть российской фантомной болью. Если ты лишаешься конечности, ты начинаешь хромать. Именно это происходит с российской державой, потерявшей одно из подтверждений своей державности» [6].

Это использовании «пространственного» фактора, поскольку зритель обладает знанием только из телевизора. Однотипно используется временной фактор, когда из прошлого берется только то, что выгодно, в результате чего создается его искаженная картина в виртуальном пространстве.

Одновременно обращение к настоящему опасно. Е. Стишова, к примеру, констатирует принципиальную невозможность снимать кино в России о настоящем и сегодняшнем: «Истоки «бегства от реальности» восходят к периоду начала 90-х, когда реальность скоропостижно скончалась, оставив руины символического порядка вещей, а «улица корчилась безъязыкая» в буквальном смысле слова: в одночасье вернулась исконная топонимика, рухнула привычная навигация, карта страны менялась на глазах, базовые ценности отменялись и отметались. Аномия по определению не могла породить осмысленных концептуальных высказываний» [7]

Тут ей можно возразить, что неопределенность в реальности подлинной требовала определенности в виртуальной реальности для получения успеха. Однако современность всегда несет в себе определенные политические ограничения, ща нарушениями которых бдительно следит власть. Лучше делать то, что не имеет таких ограничений, то есть они тоже есть, но высказаны более четко.

Государства во все эпохи любят фильмы про войну, поскольку там громят врагов государства, мнимых или реальных. Вероятно,что так вырабатываются нужные рефлексы по борьбе с врагами государства.

Б. Дубин, например, говорит о войне: «Россия, которая пытается воевать и делает это плохо, бессмыс­ленно, нерасчетливо и безрезультатно (как, скажем, в нашумевшем фильме Ф. Бондарчука «Девятая рота», в более свежем «12» Н. Михал­кова). Как бы там ни было, война – это состоя­ние функциональное. Оно не просто повторяет­ся в истории страны (даже за последние 50 лет, считающихся «мирными», не было 10‑летия, когда Россия не воевала бы на своей или чужой территории), оно необходимо по функции: кол­лективное целое в России вне таких экстраор­динарных условий, как война или сомасштаб­ные с ней чрезвычайные события, отменяющие нормальный социальный порядок, как будто и не в состоянии возникнуть. Таков некий обя­зательный горизонт, который присутствует се­годня в коллективном сознании, в литературе, в искусстве, в представлениях об истории, в разговорах о прошлом, в ответах на вопросы со­циологов, что такое ХХ в., каковы его главные события, какие главные события прошедше­го года и т. д., и без которого для россиян нет общего «мы». В ответах самых разных людей на подобные вопросы социологов всегда так или иначе присутствует смысловой пласт, соотне­сенный с войной, состоянием войны, испыта­нием, героизмом» [8].

Интересно, что война оказалось главной «скрепой» для России и в настоящем, если рост одобрения граждан государственной политикой пришелся на аннексию Крыма. Можно поставить почти детский вопрос: зачем человеку человечество?  И получается ответ — чтобы побеждать других, поскольку именно это приносит «скрепы».

Никто не думает об этом, однако виртуальная реальность дает возможность получать хорошие уроки для современности в реальном измерении. Американские военные, например, пишут о таких уроках, опираясь на фантастику. Вот, например, что выносится из «Звездных войн» людьми в погонах: «Достигнутое превосходство Империи в принятии решений полностью зависело от их доступа и контроля электромагнитного спектра. Они могли глушить сенсоры Альянса, вводя неизвестность в их процессы принятия решений, тем самым предоставляя Империи преимущество. Американские вооруженные силы также будут определять статус оперативной обстановки на основе доступа и контроля электромагнитного спектра, поскольку это средство, с помощью которого военные получают и передают информацию. Чтобы привести врага к ошибкам, следует создавать несовпадение реальности и восприятия. Это заставит его потерять контроль над своими процессами и предпринимать действия, делать неверные действия, делать действия неверной продолжительности» [9].

В другой работе анализируются ошибки Альянса сопротивления. Здесь констатируется: «Альянс сопротивления проигрывает не потому, что их мало, а потому, что у них нет модели, на которой основывать планы кампании. Есть два типа кампаний сопротивления: из города или за городом —  Ленинград или Йорктаун. Альянс сопротивления проводил их неправильно, не оставляя шансов перед поражением и расформированием» [10]

Внимания нет, в ответ появился не только infotainment, но уже и edutainment. Это разрушает все прошлые методы преподавания. О нем говорят так: «Edutainment-подход дает студентам с проведением хорошего времени и получения опыта создания и использования информационных ресурсов и методов обучения. Студенческий энтузиазм и восхищение могут быть увеличены, чтобы обучать их информации, а также субъектов, которым тяжело учиться, благодаря edutainment-подходу, полученному сочетанием обучения и развлечения. Обучение может стать более легким за счет привлечения внимания учащихся, что сделает субъектов и информацию, которую подают с помощью edutainment-подхода, более приятной» [11].

Как видим, мир игры и мир обучения начинают существенное сближение, что вновь рушит стройные правила прошлого, где достоверное и недостоверное строго разграничивались,а те, кто путали эти две стороны медали, строго наказывались.

Интересная идея возникла у социолога А. Фирсова, которая в пересказе звучит следующим образом «в наше время создалась беспрецедентная ситуация, когда «доступ любого человека к неограниченному объему публичного пространства сопоставим с аграрной революцией прошлого». В то же время, отмечает он, существующие государственные или корпоративные коммуникационные системы, «все еще находятся в логике прошлого века, с их иерархическими структурами, которые еще не вписались в этот революционный переход». Он также согласен с тем, что «фейк-ньюс не являются изобретением нашего времени. В ХХ веке колоссальные медийные системы производили ложные новости. И Советский Союз, и гитлеровская Германия, да и другие страны имели аппараты для некой идеологической работы, которые трансформировали реальность». Разница между тем временем и сегодняшним, по мнению эксперта, состоит в том, что в ХХ веке «в культурном слое было заложено, что есть некое истинное положение вещей. Мы его либо транслируем, либо искажаем. То есть некий набор ключевых принципов, которые и являются реальностью». Сегодня, уверен он, «нет точки опоры, от которой мы отталкиваемся — мы сами ее создаем». По мнению эксперта, происходит откат от истинного, поскольку нет системы отчета, в которой может существовать истина. Условно говоря, нет мировоззрения, с определенной системой координат, основанной на религиозной или идеологической картине мира. Поскольку сегодня мировоззрение рассыпалось, мы все живем в каком-то ситуативном мире. У кого-то, людей из прошлого, оно, может быть, еще и есть, но классический современный человек им уже не обладает. Зато он обладает набором неких моментальных реакций. В одной ситуации он может быть религиозным, в другой — агностиком, в третьей — шаманом» (цит. по [12], см. также  [13 — 14]).

А. Фирсов говорит в другом своем выступлении о достоверности: «Есть некое классическое понимание этой категории, и соответственно его мы называем объективным. А СМИ или кто-то еще с той или иной степенью приближения описывают истинное положение вещей. Сейчас, чтобы оно было в наличии,  его  должен кто-то знать. Первая проблема достоверности начнется в том, что у нас сейчас нет какого-либо экспертного центра, который может претендовать на то, что в общем-то обладает знанием и пониманием истины. Раньше на этот статус претендовали  власть, церковь, научные энциклопедические издания.  Сейчас произошла некая полная деструкция. По большому счету, конечно, современная ситуация ничем принципиально не отличается от той, которая возникла в прошлом веке под влиянием идеологий. Однако термин «фейкньюс» появился только сейчас. Почему? Потому что тогда сохранялось деление на правду и ложь. А теперь под сомнение ставится сама категория достоверности, правды. Ее уже не искажают, поскольку происходит деноминация этой категории. Раз никому верить нельзя, то возникает вопрос: нужна ли самой аудитории эта достоверность?  Может быть, игровая ситуация ее устраивает?  Традиция, слово переходят  в категорию постмодерна, а сами люди оказываются внутри крайне подвижного игрового поля. А поэтому нет принципиальной разницы между фейкньюс и просто ньюс, она стирается» [15].

Продолжая этот взгляд, он заговорил и о том, что в прошлом фигура журналиста охранялась и даже поднималась на пьедестал, поскольку именно он стоял на страже достоверности: «раньше журналист был хранителем некой истины, и поэтому создавалась целая культура репутации этой профессии  и в советском кинематографе, а в американском – особенно, целая серия фильмов, которые создавали культ  честного журналиста. И в то же время мы видим, как девальвировалась эта профессия за последние 10 лет. Что с этим делать? В рамках локальной зоны – ничего, потому что эта проблема лежит в контексте более широкой культурологической реальности. И единственное, что остается – создавать некие свои собственные локации, где мы договариваемся о каких-то правилах игры, которые  не отвечают  общей ситуации. Сценарий, конечно, не проработан, но, наверное, альтернатива  заключается в этом, потому что все остальные решения будут упираться в проблему общего контекста«.

Сегодня эталон правды, который явно существовал в  прошлом, исчез, растворился в криках толпы. Сейчас руководить всем стала «площадь», которая может признать что-то правдой, а может и не признать. Она считает именно это своей главной функцией.

Сегодня произошел еще одно — совпадение избирателя и политика, пришедшее с опорой на технику, с заменой человеческого технологическим. В этот «микс» вписали и твиттерский тип президентства Д. Трампа. Итальянский философ М. Лаззарато говорит о Трампе: «его «консистенция» неотделима от технических машин (телевидение, интернет, Твиттер), с помощью которых он существует как «политический субъект». Точно так же его избиратели «существуют» и политически проявляют себя с помощью этих же киберустройств. Но это не его гибридизация с машиной делает из него новое фашистское «я». Это его политическая стратегия и его субъективация создают новую конфигурацию и новые функции в кибернетическом ассамбляже. Он не был кандидатом ни от классической медийной системы (телевидение и пресса), ни от крупных компаний Кремниевой долины, которые контролируют социальные сети. Он победил, потому что умел выражать и политически конструировать, полагаясь на социальное и психическое опустошение, вызванное финансиализацией и нумеризацией, неофашистские, расистские и сексистские субъективности. Он дал голос и политическое выражение страхам и мукам человека, обремененного долгами, и этот голос подпитывался и усиливался средствами массовой информации путем смещения противостояния на поле идентичности, играя на стороне одной части населения (белые) против другой (мигранты, женщины, иностранцы и все меньшинства). Он захватил субъективности, задавленные сорокалетней экономической политикой, которая систематически вела их к обнищанию, и информационной политикой, которая презирала их как «неудачников», сопротивлявшихся любой модернизации, отказываясь от любых реформ. На протяжении всего так называемого кризиса государственного долга информация, сопровождающая стратегию, направленную на спасение банковской системы, попадала в регистры «порядка» («нужно платить по долгам»), «угрозы» («если вы не будете платить, система рухнет, и вы вместе с ней») и «оскорбления» («это ваша вина, вы ленивые»). «Порядок», «угроза» и «оскорбление» — это те характеристики медиа, которые Трамп сумел присвоить, используя те же самые технологические устройства, но обращая их против элит, поделивших между собой демократическую правительность» [16].

Сегодня «эталон правды» спрятан в Твиттере и Фейсбуке, но там его также трудно найти, поскольку он может все время меняться. Мы привыкли, что правда меняется с течением долгого времени: советская правда оказалась отличной от постсоветской. Но это большой временной разрыв. Сегодняшняя правда может меняться с любой скоростью.

Советская правда пряталась за надежной охраной идеологии. Правдой считалось то, что было написано там. Все остальное считалось выдуманным врагами. Сегодняшнее президентское голосование показало, что 25% видят одну правду, 75% — другую.

Возможно, это отражение также деления на консервативные — либеральные взгляды. Исследователи в  США увидели, что правые более активно используют соцсети, чем левые. Там пришли к таким выводам: «Правые группы с иерархией в своем принятии решений были на первом месте в интернете. Освоение дигитальных медиа правыми группами, кажется, прошел полностью незамеченным вне их непосредственных кругов в то время. Популярное восприятие использования интернета, подпитываемое фокусом медиа на использовании технологии левыми протестными движениями, заставляло людей смотреть в одном направлении, в то время как волна собиралась вне поля их зрения»  [17].

Однотипно несоответствие обнаружено в освещении протестов «желтых жилетов». Социальная система Франции работает лучше, чем в других странах, поэтому там нет левых протестных движений вроде Occupy Wall Street

В своей книге Ж. Шреди перечисляет три фактора, которые облегчают дигитальную активность [18]:

— класс: средний  и высший класс обладают более широким доступом к дигитальным медиа и активно пользуются им,

— организация: группы с инфраструктурой, где есть иерархия принятия решений, разделение труда, являются более эффективными в сети,

— идеология: правые, консерваторы считают своим долгом продвижение истину, которую, как они считают, разрушает либеральная медиа система.

Ж. Шреди считает, что желтые жилеты не являются вариантом фейсбучной революции, поскольку она  рассматривает Фейсбук лишь как средство коммуникации, а не как на организующую силу. Она пишет: «Без сомнения распространение информации во время переворота происходит быстрее с помощью Интернета. И желтые жилеты не являются исключением. Но разве мы называем французскую революцию движением «писем»? А американское движение за гражданские права революцией «мимеографа»? Интернет — это средство коммуникации. Эффективное, но все равно всего лишь средство.У каждого радикального движения были свои коммуникативные средства, например, радио у французского сопротивления, однако эти кодовые сообщения в 1940-е нуждались в сети на земле, чтобы их понять и отреагировать. Многие из протестов желтых жилетов в транспортных пересечениях были организованы людьми, которые были связаны в Фейсбуке другими контактами, или теми, кто живет и работает вместе в тех же маленьких городках» [19].

Получается, что это как студенческие протесты 1968, которые и без интернета были облегчены тем, что студенты живут вместе, и, будучи молодыми, одинаково реагируют на любую несправедливость. То есть возможность превращения в одинаково действующий коллектив здесь задана заранее.

Исследуя американские протесты, Ж. Шреди увидела, наоборот, уход от дигитальной активности. Ее примеры таковы. Работающие активисты не имеют времени сидеть в онлайне. Некоторые боятся участвовать в таких группах, чтобы их не увидел работодатель. Некоторые трудятся на двух-трех работах и не имеют времени на размещение постов  [20].

Раз Фейсбук не может быть движущей силой для протестов (кстати, одно из исследований не подтвердило роли фейк-ньюс в протестах [21]), то эту силу пытаются найти за рубежом. Франция, например, официально расследует возможность российского вмешательства в движение «желтых жилетов» [22].

И его вполне можно увидеть, читая такое описание ситуации: «Заголовки вроде «Париж горит», «Сцены войны» или «Поле боя»  продолжают распространяться по социальным сетям с видео огня ночью на фоне Триумфальной арки. По телевидению можно несколько журналистов с металлическими касками на головах, пытающихся убедить свою аудиторию, что они ведут репортаж с линии фронта. Журналисты были из Russia Today. Они интервьюировали людей, говорящих ерунду, что они видели, как полиция сама поджигала машины. Но фабрики  фейковых новостей, подпитываемые Россией, не единственные, кто подливает бензин в огонь. Париж настолько привлекает внимание, что все международные печатные и телевизионные медиа стремятся продемонстрировать «протесты» и «волнения» […] Но как спонтанное движение, родившееся в Фейсбуке и не имеющее лидера, «желтые жилеты» также являются раем фейковых новостей. Никто из желтых жилетов не может ни подтвердить, ни отрицать что-либо» [23].

Получается, что перед нами феномен правды, которая создана самими медиа. Своими описаниями они укрепляют и усиливают нечто бесформенное, помогая ему обрести форму и слова. Другие будут цитировать то же самое, создавая видимость реально отсутствующего и потому невидимого. Однако описания и слова журналистов не могут заменить отсутствующую структуру движения и его лидеров. За них говорят журналисты. И они создают информационный поток, за которым нет того, что описывается. И это не ложь, поскольку само по себе описание начинает порождать действительность. Создание новой реальности из ничего достаточно частый процесс, когда слова начинают обрастать плотью и кровью.

Часто в этой точке создания реальности из нереальности оказывались в двадцатом столетии студенческие волнения. Можно вспомнить Париж, Прагу, Пекин… Дж. Сури увидел то, что потом стало базой арабской весны — тогда это было резкое «увеличение» числа молодых людей как результат бэбибума и выхода на сцену нового послевоенного поколения [24].

В выводах исследователей распространения слухов-сплетен мы увидели интересующий нас акцент на молодежи [25]. Слухи-сплетни занимают 14 процентов всех разговоров. Молодые люди пересказывают больше отрицательной информации, чем старшее поколение. У всех в целом негатива вдвое больше, чем позитива. То есть «вал негатива» может выплескиваться именно из молодежной среды. Кстати, смену режима в СССР также прогнозировали на 1985 г., поскольку в этом время выходил на авансцену большой объем молодежи, а у нее по определению другое представление о демократии, чем у старшего поколения. И арабская весна также оттолкнулась от молодежи, но уже в век интернета.

В контекст этих рассуждений о медийной правде нам бы хотелось вписать еще один сюжет. Раньше государства управляли нами с помощью молчания, они могли заставить молчать носителей неугодных им мнений с помощью цензуры или репрессий в квази-тоталитарных государствах или с помощью замалчивания, недопуска к грантам, увода с мейнстрима в либеральных государствах. Точно так поступает и бизнес, например, для случая вредности того или иного продукта, усиливая свою точку зрения, что виноват не излишек сахара, а недостаточная физическая активность. Это управление с помощью инструментария молчания оказалась очень успешным.

Однако наше время предоставило новый инструментарий — управление с помощью говорения. Когда в соцсетях говорят все, отдельный голос оказывается не слышен. Говорите, что хотите, вас все равно никто не услышит. Хор из разных мест не позволяет распознать отдельные слова.

Но они все равно возникнут, благодаря работе журналистов. Условно говоря, журналистам нужен «посредник», который выступит от имени толпы или целая группа посредников, которые прикрываясь и манипулируя толпой на площади, формулируют нужные им цели и задачи бесформенного движения. Такая же ситуация и с соцсетям.

Если раньше как ужас воспринимался глас вопиющего в пустыне, то теперь нормой стал глас вопиющего в соцсетях…

Литература

1. Отличие английского сада от французского // news.hitsad.ru/otlichie-anglijskogo-sada-ot-frantsuzs/
2. Жданов С. Культура страха: зачем государство и СМИ манипулируют нашими страхами и как перестать бояться // knife.media/war-on-terror/
3. Колосницын П. О Колыме, о родине и нашем страхе // trv-science.ru/2019/05/21/o-kolyme-o-rodine-i-nashem-straxe/?fbclid=IwAR0_rKvnUYq4f-bkADIM3_n-I8txN3BFHldr58eTOibfzn756nYwV8DSCo0
4. Колесников А. Рынок лояльности: как журналисты и владельцы СМИ оказались в ловушке // carnegie.ru/2019/05/21/ru-pub-79172
5. Мы все еще homo soveticus // www.rosbalt.ru/moscow/2019/04/20/1777015.html
6. Шевцова Л. Украина как российское наваждение // www.rosbalt.ru/blogs/2019/04/22/1777380.html
7. Стишова Е. Почему в России не хотят снимать кино про нашу жизнь // kinoart.ru/opinions/pochemu-v-rossii-ne-hotyat-snimat-kino-pro-nashu-zhizn
8. Дубин Б. Границы и проблемы социологии культуры в современной России: к возможностям описания // Вестник общественного мнения. — 2008. — № 5
9. Hollon C. “Are the Shields Up?:” Decision Making in “Return of the Jedi” // angrystaffofficer.com/2018/06/29/are-the-shields-up-decision-making-in-return-of-the-jedi/
10. James J. Rebel Insurgency: Without Hope or Method // angrystaffofficer.com/2018/10/12/rebel-insurgency-without-hope-or-method/
11. Aksakal N.Theoretical View to The Approach of The Edutainment // ac.els-cdn.com/S1877042815023411/1-s2.0-S1877042815023411-main.pdf?_tid=87f4605b-75b1-4d29-9252-753da8909327&acdnat=1550935155_6f16f3a29b9a04189b92deb2a246385c
12. Желенин А. Фейки не отменяют журналистику // www.rosbalt.ru/blogs/2019/05/25/1783032.html
13. Кризис понимания. Комуникационные разрывы в социальной структуре России // pltf.ru/2019/05/15/krizis-ponimanija-br-kommunikacionnye-razryvy-v-socialnoj-strukture-rossii/
14. Кризис коммуникации // actualcomment.ru/krizis-kommunikatsii-1905151848.html
15. Оганесян А. Проверяйте достоверность сообщаемой информации (Часть 2) // interaffairs.ru/news/show/22465
16. Лаззарато М. «Производительная сила капитализма — это война» // www.colta.ru/articles/society/21286-mauritsio-lazzarato-proizvoditelnaya-sila-kapitalizma-eto-voyna
17. Schradie J. Conservatives Use Social Media to Move Their Agendas Much More Than Liberals Do // www.newsweek.com/2019/05/31/conservatives-social-media-savvy-liberals-1423825.html
18. Schradie J. The Revolution That Wasn’t. How Digital Activism Favors Conservatives. — Cambridge, Mass. etc., 2019
19. Schradie J. Debate: The ‘gilets jaunes’ movement is not a Facebook revolution // theconversation.com/debate-the-gilets-jaunes-movement-is-not-a-facebook-revolution-108627
20. Schradie J. There is a massive class and race-based chasm in digital activism // blogs.lse.ac.uk/usappblog/2019/01/14/there-is-a-massive-class-and-race-based-chasm-in-digital-activism/
21. O’Brien C. Researchers downplay role of fake news and bots in France’s Yellow Vest protests // venturebeat.com/2018/12/26/researchers-downplay-role-of-fake-news-and-bots-in-frances-yellow-vest-protests/
22. Matlack C. France to Probe Possible Russian Influence on Yellow Vest Riots // www.bloomberg.com/news/articles/2018-12-08/pro-russia-social-media-takes-aim-at-macron-as-yellow-vests-rage
23. Robert A. a.o. The brief — a «yellow vest» fake news paradise // www.euractiv.com/section/politics/news/the-brief-a-yellow-vest-fake-news-paradise/
24. Suri J. Power and protest. Global revolution and the rise of detente. — Cambridge, Mass. etc, 2003
25. Warren J.D. UC Riverside study busts myths about gossip // news.ucr.edu/articles/2019/05/03/uc-riverside-study-busts-myths-about-gossip

Подписывайтесь на канал «Хвилі» в Telegram, на канал «Хвилі» в Youtube, страницу «Хвилі» в Facebook