Побег из Русского мира-4

В известных воспоминаниях белоэмигранта Николая Волкова-Муромцева есть глава, в которой автор описывает как он летом девятнадцатого года семнадцатилетним подростком пробирается с другом из Москвы в Киев. Хотя Украину уже полгода как оккупировали большевики, но поезда в Киев все равно не ходили, поскольку территорию от хутора Михайловский по самые Бровары контролировали зеленые. На брянской платформе сидел одинокий старый еврей, ожидающий поезда. Николай узнав, что тот два дня не ел, выделил из своих припасов немного хлеба. Благодарный старик посоветовал ехать через Гомель, дал адрес хорошего знакомого, который там поможет. Дальше начинается форменный Фенимор Купер: молодые люди продвигаются от одного автономного сообщества к другому, из рук предыдущего проводника переходят в руки его напарника из соседнего поселения. Натурально белые путешественники в районе Великих озер: «Хау! Приветствую, тебя Большой Медведь. Если можешь, проведи этих глупых несмышленышей, через земли твоего племени». Государственная система рухнула, гражданин, не осознающий себя частью большой системы, держится за малую – семья, родственные и соседские связи. Пейзане косят сено, ухаживают за скотиной, категорически против белых и против красных, потому что и те, и другие опасные чужаки. Из общей массы выделяется примитивное воинское сословие. Мелкие группы время от времени объединяются в крупные соединения для совместных операций, потом опять расходятся по своим стойбищам. Самая что ни на есть племенная организация. Чистейшей воды. Такая себе Лига ирокезов. И с такими же шансами выстоять против регулярной армии.

К слову сказать, совсем не результат «злочинної діяльності» Скоропадского или Директории. Этот формат был в полной боевой готовности практически к зиме восемнадцатого. Австрийский публицист и по совместительству служащий военного отделения министерства Иностранных дел Германской Империи Колин Росс в марте 1918 года, составляя доклад по просьбе  начальника операционного отделения восточного фронта (Ober-Ost), писал: «Внутреннее положение Украины более всего напоминает состояние Мексики после падении Хуэрты. В стране нет никакой центральной власти, захватывающей более или менее значительную территорию. Вся страна разделена на целый ряд отдельных областей, ограничивающихся пределами уезда, города, а иногда даже отдельными селами и деревнями. Власть в таких областях принадлежит различным партиям, а также и отдельным политическим авантюристам, разбойникам и диктаторам. Можно встретить деревни, опоясанные окопами и ведущие друг с другом войну из-за помещичьей земли». В России, кстати, то самое – в деревнях мужички барскую землю пилят, отряды самообороны собирают, на дорогах засеки рубят. В уездах атаманы, Боунапарты, акты, декреты. Кое-где декретом вводится общественная собственность на особ женского пола. И кто бы мог подумать! – Года не прошло как прекраснодушная публика, нацепив красные банты, лезла на трибуны держать перед народными массами речь о царстве «равенства и свободы», которое на них так внезапно свалилось.

По-настоящему, на каком они свете, до самого своего финала, не представляли себе ни либералы, ни консерваторы, ни монархисты. Милюков с компанией в этом отношении были нисколько не умнее «безумного шофера». Дело даже не в том, что Россия была ледяной пустыней, по которой бродит лихой человек с топором. Дело в том, что Россия —  это стадо, которое пасут и пользуют настоящие мужчины. А «стадо» три года воевало, было вооружено и имело счеты с пастухами. Вооруженное и обозленное стадо, уже не стадо, а стая, в которой волей-неволей приходится доминировать, чего никак не умела прекраснодушная публика. Когда после выстрела унтера Кирпичникова власть обрушилась, как карточный домик, то господа политики сей момент оказались перед агрессивной вооруженной орущей толпой, для которой они были абсолютные инопланетяне. Потом Василий Шульгин в своих воспоминаниях напишет: «Да, под прикрытием ее штыков мы красноречиво угрожали власти, которая нас же охраняла… Но говорить со штыками лицом к лицу… Да еще с взбунтовавшимися штыками… Нет, на это мы были неспособны. Беспомощные – мы даже не знали, как к этому приступить… Как заставить себе повиноваться? Кого? Против кого? И во имя чего?» (Дни).

Понятное дело, если бы была возможность демократическим путем – спокойно и размерено, процедуры и регламенты, законность и порядок, может быть, победил бы либеральный проект. Может быть. В конце концов, на выборах в Учредительное собрание 370 мандатов из 715 возможных получили правые эсеры и центристы, а совсем не большевики. Однако если в точке бифуркации система идет вразнос, то для старых элит коридор возможностей сужается катастрофически быстро. Общество вокруг, которого стремительно разрушается социальное, опускается на предыдущий архаичный уровень организации, и превращается в бодрияровскую массу. Не в ту бодрияровскую массу, которая, сыто икая, прикипела к футбольному матчу, а голодную и токсичную. Выживающий любой ценой городской обыватель, бросив прежние занятия, занимается примитивным кустарным промыслом и меновой торговлей, а сельский житель, сбиваясь в группы традиционного формата, ворошит в памяти предыдущие обиды. Возникают новые социальные связи и затухают старые. Посылать этой массе симулякры западного разлива в виде гражданских прав и свобод, демократических деклараций, пытаясь реализовать либеральный проект, не имеет смысла, поскольку все эти рациональные концепты народ обычно воспринимает через прослойку образованной элиты, прорастающей в социум подобно грибнице. Через тех самых: пан доктор, пан учитель, пан адвокат, пан землемер, к которым иногда человеку из народа приходится приходить, смущенно теребя пуговку на картузе. Но если российские элиты целый век нарастали подобно мху на государственной корпорации, и почти не прорастали в народные массы, каким образом они могли влиять на эти самые массы? Когда же в очередные смутные времена пан учитель доходит до того, что меняет на рынке свои штиблеты на ведро картошки, то тем более никаких концептов он передать не может, потому что, во-первых, его попросту не будут слушать, во-вторых, надо бежать домой, пока не отняли.

Сама по себе масса воспринимает грубую силу, образно-эмоциональную рефлексию и смыслы, которые вписаны в базовый архаичный уровень. К примеру, стоит только в какой-нибудь исламской стране обрушиться системе военного патронажа, то в условиях всеобщей свободы почему-то никак не получается демократического государства. Счастливое население, после нескольких недель всеобщего ликования, из каких-то ментальных чуланов вытаскивает организационные принципы времен первых халифатов, университетские профессора бегут из страны, а вчерашние студенты отращивают бороды и натягивают на своих подруг шикарные хиджабы. Масса поглощает эмоциональное излучение пассионарных групп. Разных. Те в свою очередь посредством насилия и эмоционально окрашенной мифологии рекрутируют адептов из этого ядреного большинства и из деморализованных старых элит. Внук профессора Бекетова, который вплоть до февраля семнадцатого года не имел никакого отношения к революционной деятельности, в январе восемнадцатого, отложив в сторону образ «прекрасной дамы», рваным стилем питерского босяка напишет: «Мы на горе всем буржуям Мировой пожар раздуем, Мировой пожар в крови — Господи, благослови!».

Самыми способными в смысле облучения масс оказались большевики, которые не стали ждать ни развития капиталистических отношений, ни развития производительных сил. Будущий «кремлевский мечтатель» спинным мозгом ощущал, что вся верхняя надстройка России – марево, дым, наполовину сдувшийся пузырь, который окружила обозленная стая и можно победить маленькой сплоченной группе, предложив вариант мифа этой самой обозленной стае. Миф эмоционально гораздо более привлекательный, чем вся религия и нравственные правила старого мира. К примеру, миф о великой птице, которая в огне мировой революции снесет яйцо нового мира, окропив народную землю кровью врагов (необходимая жертва новому богу). Кто не с нами – тот враг! Зато потом на этой удобренной кровью земле вырастет дивное общество – «город-сад», где будет место всем. По сути, вся борьба красных и белых – это борьба новых жрецов и рудиментарных остатков старого военно-служилого сословия за право доминировать в племени-стае. На старте у красных была мифология, у белых – четкая военная организация. Когда военспецы Троцкого отстроили армейскую организацию, то у белых не было шанса, потому что у них по-прежнему оставалась военная организация, но не было эффективной мифологии, а красные имели и военную организацию, и мифологию.

Кроме того остатки старой элиты не понимали, что вопрос о возврате к старому проекту не стоит. Стоит вопрос только о том, каким будет новый проект и чем готовы пожертвовать старые элиты, чтобы в нем участвовать. Господа никак не понимали, что на территориях бывшей Российской Империи, благодаря их предкам, в мозгах селян гвоздем засел «Черный передел». Даже в Украине. Даже в районе будущей Холодноярской республики, в крае зажиточного селянства, где о-о-чень удалась столыпинская реформа и где, потом, повстанцы до последнего сопротивлялись большевикам. Михаил Дорошенко в своих воспоминаниях описывал, как селяне после ленинского декрета моментально сориентировались касаемо земли: «Хто залишився і живих, збирались гуртами і сумували, думали як далі жити і що їм дала війна. Але більшовицький хитрий лозунг, що пройшов по всьому фронту взяв верх. «Грабуй награбоване». Земля без викупу селянам, фабрики та заводи робітникам. Війні кінець! Всі додому! Солдати, де і як могли, кидали фронт і поспішали до дому зі зброєю в руках ділити землю» (Стежками холодноярськими: Спогади 1918-1923).

Вообще если рассматривать ленинские декреты с позиции социальной антропологии, то они чистой воды приглашение на потлач. «Потлач, распределение благ, составляет фундаментальный акт «признания»: военного,  юридического, экономического, религиозного, — во всех смыслах слова. Вождя или его сына «признают», и ему становятся «признательными»» (Марсель Мосс. Очерк о даре). Тот факт, что селяне с энтузиазмом приняли это приглашение – факт прискорбный, но этого следовало ожидать, Россия-Мать опоздала с реформами, по крайней мере, на половину столетия. Вот это серьезный нюанс – с реформами опасно опоздать. Пока система общественных отношений и власть способна сдерживать активное меньшинство, то элиты имеют шанс посылать обществу рациональные смыслы, имеют шанс реализовать новый модерновый проект. Однако надо время для того, чтобы изменения стали восприниматься населением как часть базовой архаики. Как только система осыпается, то дальше очень многое  будет зависеть от того, какие метки на себе несет эта самая базовая архаика. При коренной ломке уклада всегда есть успешные и не успешные. Неуспешные поневоле вынуждены батрачить у успешных или заколотив хату, идти наниматься на фабрику в город. Но они же, черт возьми, очень хорошо помнят, как оно было. Мало того, они помнят, как оно было столетие назад. Для агарного архаичного общества, сто лет как вчера – лето этого года такое же, как прошлогоднее, как десять и двадцать лет назад – те же сезонные работы, тот же уклад, та же пташка чирикает над головой, те же разговоры – о соседях, о погоде, о работе, о том, как было когда-то.  А когда-то была все та же передельная община, и вообще земля была государева – помещик владел ею временно в обмен на службу. Так стоит ли удивляться тому, что как только большевики издали свои декреты – по всей необъятной Империи крестьяне бросились потрошить помещиков и куркулей на предмет лишней пахотной площади?

Может быть, в какой-то мере прав был Винниченко – буржуазный демократический проект для осколков разваливающейся империи был закрыт: «Ті люди, які, йдучи за своїми власними клясовими сімпатіями й інтересами, хотять утворити українську державність клясово-буржуазну, — шкодливі й злочинні фантасти: вперед треба мати ті буржуазні кляси, а тоді з ними творити ту державність» (Володимир Винниченко. Відродження нації).

Количество вариантов  было ограничено. Либо левый авторитарный, либо правый авторитарный – такая себе «армейская хунта», образованная рудиментами старых элит опирающаяся на крестьянство. Пейзане само собой легко делили помещичью землю, но все как один готовы были порвать за родного поросенка, поэтому нехорошо дышали в сторону городских босяков, которые на этого самого поросенка уставили свои бессовестные глазки. Если бы белая верхушка сразу озвучила свое принципиальное согласие с «Черным переделом» (с компенсацией в будущем прежним владельцам) и не оттолкнула национальные элиты, согласившись с отделением Польши, Финляндии и с национальной автономией окраин, кто знает, каким боком повернулись бы события. По крайней мере, Скоропадский легко вписался бы в этот проект. Но Деникин этот вариант не одобрил, хотя что-то подобное ему предлагал тот же Краснов. Оставался большевизм и его возможные вариации.

Беда правящих элит вышедших из «Русского мира» в том, что они не в состоянии понять – существуют развилки, когда прежние схемы возвращать не то, что чревато – смертельно опасно! Иногда надо пожертвовать частью, дабы сохранить фундамент, с которого можно начать отстраивать государство по новому проекту. Не способные договариваться даже за пять минут перед расстрелом старые элиты, дали свободу маневра красным, которые как раз договариваться не стеснялись, точно выбирая эффективную тактику и приоритеты. Большевики легко раздавали землю крестьянам и культурные автономии  национальным окраинам. Там где ландшафт был поделен столетия назад,  где собственность на землю была четко вписана в базовую архаику, там приглашение на потлач не встречало массового энтузиазма, и новая мифология не имела критической массы адептов. По Европе революция тоже погуляла, однако ее придушили. Образовалась куча авторитарных режимов, но, тем не менее, собственность оставалась частной.

Никакого «города-сада» граждане Страны Советов не построили. Может быть, хотели, но не построили. В СССР был выстроен натуральный «город-храм». Чистой воды! Ключевые решения по всем ресурсам, включая людские, принимались узким партийным кругом, на который имело относительное влияние пара сотен номенклатурных особей, все как один проповедники коммунистического рая, который вот-вот наступит – классическая жреческая каста, управлявшая страной. Социалистический российский проект  с его  демонстрациями­-карнавалами и  обкомовскими епархиями, с партийно-коммунистической догматикой и подобием зиккурата на главной площади столицы, тотальной колхозно-государственной собственностью и личной собственностью стремящейся к нулю был более теократическим государством, чем все арабские халифаты, древнеегипетские и шумерские царства вместе взятые.

Советский проект родился, как сословный проект партийно-идеологического патронажа и умер из-за тех же объективных причин, которые развалили Российскую Империю – доминирующее сословие переродилось, система сословных отношений изжила себя, а со структурными реформами элиты как обычно опоздали. От новой религии постепенно отпадали основные догматы. Начиная с тридцатых, пачками ходили анекдоты про то, что высматривать мировую революцию – это работа не прибыльная, зато вечная. Потом пошли анекдоты про поколение людей, которые будут жить при коммунизме, про «перегнать Америку», про Запад, который само собой загнивает и, тем не менее, чертовски хорошо пахнет. Коммунистическая паства по-прежнему дружно хлопала на собраниях, ходила на демонстрации, но на самом деле прихожане постепенно переориентировались на то, чтобы выстроить социализм с человеческим лицом у себя на даче и в гараже. Рязанов в своих фильмах очень точно уловил нюансы эволюции этого подвида советских людей, которых уже не бодрили глобальные проблемы перестройки мира, но весьма бодрила личная квартира, карьера, гараж.

Вообще советскую эпоху процветания можно условно разделить на две части: первая открывается «Карнавальной ночью», вторая «Иронией судьбы». В первую половину эпохи советские граждане открыли для себя общее пространство с человеческим лицом. Не пространство трудового подвига и истерических собраний трудовых коллективов, на которых громили «врагов народа», а пространство новогодних огоньков, КВН, авторской песни, поэтических вечеров в Политехническом музее. Во вторую половину эпохи советский труженик открыл пространство семейного уюта и собственной ванны. Его «Ирония судьбы» вся наполнена ожиданием чуда,  и не только потому, что Новый Год.  Изолированная квартира в спальном районе с чахлыми только что посаженными деревцами это был настоящий прорыв из осточертевших как горькая редька бараков, общежитий и коммуналок. Сумбурная история двух одиноких сердец, случайно встретившихся под Новый год, оказалась рождественской сказкой о том, что счастье возможно здесь и сейчас. Не общее счастье шестидесятых с новогодними огоньками в кругу трудового коллектива, стартовавшее с подачи Леночки Крыловой. Свое. Маленькое. С заливной рыбой и телевизором. Эту рождественскую сказку смотрели миллионы граждан, которые тут же соглашались, что хрен с ней с мировой революцией – оливье в своей квартире это уже не так плохо, а дальше вполне возможно будет еще лучше. У «Человека повседневного» появилась надежда все-таки выстроить «светлое будущее». В отдельно взятом малом круге – семья, друзья, квартира, баня.

 Потребительские блага, мелькающие на экране в новогоднюю ночь (квартира на улице Строителей, польский гарнитур за 830 рублей плюс двадцать сверху, Советское шампанское, хрустальные бокалы) несли социальный код стандартной счастливой советской семьи. Приобретая эти блага советские люди, как бы вписывали себя в сословие успешных. В принципе ничего особого – нормальное поведение среднего класса в пространстве массовой культуры и массового потребления, которое Бодрияр начал исследовать уже в конце шестидесятых. Но дело в том, что вместе с массовым потреблением пришли вызовы, на которые советское общество не имело ответа. «Не существует «массы потребителей», и ни одна потребность не возникает спонтанно от низового потребителя: она имеет шанс появиться в «standard package» потребностей, только если она уже прошла через «select package». Движение потребностей, так же как вещей и благ, изначально, а значит, социально избирательно: потребности и их удовлетворение проникают вниз в силу абсолютного принципа, своего рода категорического социального императива, каким является удержание дистанции и дифференциации с помощью знаков» (Жан Бодрийяр. Общество потребления).

Массовая культура и массовое потребление формировало однотипные проблемы, однако, в системах организованных по-разному. В условиях рыночной капиталистической экономики потребительские блага теоретически мог купить и средний обыватель, и миллионер. За одну и ту же цену. Были бы деньги. Понятное дело, что цена зависела от соответствия спроса и предложения. Понятно дело, что Форд имел больше финансовых возможностей, чем его рабочий, но история его успеха была у всех на глазах и вполне вписывалась в статут буржуазного общества как истории многих прочих. То, что средний класс подобно Эллочке-людоедке до сих пор пытается заполнить дистанцию между«standard package» и «select package» блестящими вещицами, которые навязываются рекламой и массой культурой  – это имеет место быть, но условная Вандербильдиха вписана в систему наравне с условной Эллочкой, она точно так же продает себя как остальные. Если можешь удачно продать свои услуги, идеи, труд, способности – иди и продавай! Потом на вырученные деньги купишь то, что считаешь нужным. В СССР о «продать способности»  речи не шло, а уж тем более не шло речи о свободной покупке дефицитных товаров в советских магазинах. Можно было быть крутым специалистом и заглядывать в руки продавщице из соседнего гастронома.

Советский проект с первых дней своего основания был сословным. Пайки, мандаты, бронь, анкеты. Сословный принцип доступа к ресурсам большевики просто заточили на потребительские блага и на квартирный вопрос в том числе. Чуть-чуть, притихла гражданская война, как «аристократия мандата» без тени сомнения начала устраивать себе дачи в бывших барских усадьбах и вполне комфортную жизнь в полуголодной стране. Пока широкие массы существовали в парадигме построения «светлого будущего» и вели кухонные бои в коммунальных квартирах, то преференции советской теократической верхушки особо не волновали рядового обывателя. Во-первых, они были прерогативой узкого слоя большевицких апостолов и первосвященников. Само собой то, что положено Юпитеру – не положено быку. Во-вторых, вплоть до конца шестидесятых импульс экономического развития заданный «большим рывком» и войной сохранялся, производство расширялось, что в соединении с бесплатным высшим образованием открывало широким массам социальные лифты.

В США высшие образование было платным. Это был редкий ресурс, который стоил денег, поэтому работодателю приходилось платить обладателям этого ресурса в среднем в два раз больше, чем он платилось просто рабочим. В буржуйском обществе потребления ресурсы, потребности, социальные коды были вписаны в производственные отношения посредством рыночных механизмов – доступ к ресурсам, начиная от найма рабочей силы, заканчивая потреблением, осуществлялся через купи-продай. Финансовые потоки, разбиваясь на мелкие ручейки, омывали каждую клеточку организма, собираясь где-то  опять в поток. И «клеточка» решала, что нужнее – новый дом в пригороде или колледж для ребенка.

В условиях советского планового хозяйства образование было вписано в систему государственной экономики как отрасль производства, как завод или железорудный карьер – двери учебных заведений были открыты как любая заводская проходная. Не все. Но большинство. Социальные лифты, которые располагались в системе народного хозяйства и в государственных структурах, исправно возили желающих. Опять же, не на любой этаж, и не по любому профилю, но дорасти до начальника отдела молодому специалисту, в благодатные шестидесятые было совсем не сложно. Однако после работы он возвращался в аналог «Вороньей слободки», где очередь в общий туалет весьма эффективно гасила даже мысли о возможной исключительности. Стая жильцов выстраивала собственную иерархию зависимости от того чья глотка крепче и надо было обладать поистине всесоюзной славой летчика Севрюгова, дабы в случае чего не быть загрызенным милейшими соседями. Эта ситуация воспринималась как данность – общая кухня только подчеркивала то, что все делают общее дело, и у массы народа от коммуналок остались ощущения эдакой одной большой семьи.

Когда с начала семидесятых граждане целыми районами стали усаживаться на свои личные унитазы, они оказывались один на один с окружающим миром. Была личная пещера, в которую надо чего-то натащить, чтобы не хуже чем у людей, а вокруг куча народа, которые тоже хотят натащить в свою пещеру и нехорошо смотрят на твоего мамонта. В середине семидесятых экономика перестала расширяться прежними темпами, и продвижение по карьерной лестнице уже шло со скрипом, потому что на козырных местах сидели крепенькие мужички, которые успели втиснуться в шестидесятые. Не смотря на то, что широко декларировался принцип «от каждого по его способности, каждому — по его труду», на самом деле, не раскрывались способности в полной мере, и не платилось по труду. После школы, училища, техникума или института человек оформлялся на работу, и считался молодым независимо от объема работы, которую он выполнял, получая существенно меньше «стариков». По факту работал принцип «От каждого то, что приказали – каждому по статусу». Гражданин получал часть национальной ренты соответствующую личному сословному статусу, который со временем можно было повысить, продвигаясь по карьерной лестнице, но, очень часто, этот процесс длинною в жизнь получался не у всех. Когда под ностальгическую мелодию в «Служебном романе» герой Басилашвили предлагает Новосельцеву поухаживать за начальницей, чтобы занять в кои веки освободившуюся вакансию, то Новосельцев натурально влюбляется в это существо, которое больше похоже на боевого робота, чем на женщину и ему уже нафиг не нужна вакансия. Чудовище-начальник превращается в довольно милую даму, герой Мягкова побеждает своего антипода – Самохвалова. Чудо еще возможно. Однако понятно, что на самом деле не побеждает – антипод улетит дальше, может на повышение, может обратно в загранкомандировку, а положительные герои останутся в своей конторе. Это предел. Дальше стена. Дальше надо знать, с кем пить, с кем спать и кому заносить. И Олечка Рыжова будет продолжать добираться на работу в набитой электричке.

Потом эти герои встретятся уже в «Гараже».  Потухшие. Без блеска в глазах. Вечно обойденные, вечно вычеркиваемые из всех списков. Рядовой советский обыватель мало того, что не мог выехать за границу, посмотреть как живет остальной мир, мало того что он был отсечен от зарубежного кинематографа и литературы, так он за свои деньги уже не мог купить того чего хотел. Вернее, мог, но совсем не за ту цену, которую платили допущенные к кормушке. Ночной кошмар советских родителей и голубую мечту советского подростка – грубые импортные штаны, в принципе можно было исполнить, уплатив за них рыночную цену, которая в эквиваленте равнялась центнеру докторской колбасы или тонне молока. По-хорошему и колбаса не везде была. Система банально не могла отоварить ренту всех желающих, на которую они формально имели право.

Рязанов не случайно выбрал гараж ключевой темой финала. Идея носилась в воздухе. Во-первых, гараж и дача были сословным мерилом успеха, во-вторых, таким себе оффшором, куда советский «Человек повседневный» мог вывести неофициальную ренту. Когда рядовым гражданам Страны Советов, наконец, разрешили иметь личные автомобили и в массовом порядке в спальных районах начали строиться кооперативные гаражи, то мужики натащили в них с родного производства все, что могли – тиски, верстаки, ключи, напильники, надфиля. На стенах делали полки и на них стояли огромные банки из-под селедки, где в машинном масле сотнями штук плавали сверла, развертки, метчики. На крюках висели бухты проволоки и ведра с крепежом. Гвозди, шурупы, болты, винты, дюбели, анкеры, шпильки, гайки, шайбы, заклепки. Заводские Кулибины клепали из нержавейки какие-то устройства, которые опять тащились в гараж. Так и подмывает обозвать это «логикой гаража», но это нормальная логика сословного общества живущего за счет ренты. Был ресурс – завод. Обслуживая его, сословная единица получала официальную ренту в виде фонда заработной платы, и неофициальную ренту виде того что могли списать, получить, украсть члены коллектива. Директор мог съездить в командировку в Венгрию, построить за счет завода дачу, устроить квартиру сыну. Слесарь мог отправить ребенка в пионерлагерь и сделать из дармовой легированной стали шикарный набор ключей. Капитализировать эту неофициальную ренту, встроив в рыночные механизмы спроса и предложения, на постоянной основе было практически невозможно – зарвавшихся несунов с мясокомбинатов судили пачками, и если бы тот же директор поставил на поток строительство и продажу дач, то он, положив партбилет на стол, пошел бы шить телогрейки. Дача из списанных стройматериалов полагалась ему или его родственникам по статусу – это было нормально, но чтобы перерождаться в загнивающего капиталиста – об этом не могло быть и речи. Дачей и гаражом заканчивается советский проект «Человека повседневного». Дальше был Рубикон, за которым должен был начинаться другой формат отношений.

Советский проект рухнул еще позорней, чем российский дореволюционный. Уже не с восстанием запасных батальонов во время войны не смогли справиться государственные структуры, не с толпами обозленных фабричных. С концертом у Белого дома. Рухнул вполне закономерно – система не выдержала глобальных изменений, статусная система массового потребления совместилась с сословной малоподвижной организацией общества. Тупо порвалось слабое звено. Бывает!

Если вдруг кому-то показалось, что текст достоин пары гривен, он эту пару может кинуть автору на карточку ПриватБанка № 5169 3600 0139 4620.

Подписывайтесь на канал «Хвилі» в Telegram, страницу «Хвилі» в Facebook, на страницу автора в Facebook