Чего не хватает Украине для проведения успешных реформ

Это эссе является своего рода дополнением к моему предыдущему тексту Цена свободы Украины. Дело в том, что я пишу медленно, но на злобу дня. А, как известно, в этом феврале злоба дня менялась каждый день, и я за ней не поспевал. Поэтому статья получилась размытой и неполной. Исправляюсь и дополняюсь.

Но сначала позвольте объяснить, зачем я вообще пишу на украинские темы. Во-первых, потому, что уже год все происходящее в Украине мешает лично мне жить, так как отвлекает от огромного количества насущных проблем моего бытия. Я очень хочу, чтобы вы все там угомонились и зажили припеваючи, и дали мне возможность думать не о том, как я могу помочь стране, с которой меня связывает многое, а себе, любимому, с которым меня связывает гораздо больше.

Во-вторых, помочь я могу только тем, чем умею – способностью наблюдать, сравнивать и описывать выводы в развязной манере.

Меня начинают путать с политическим доктором и просят дать детальный рецепт лечения украинского больного. Но я не доктор, я никогда даже не играл в доктора, у меня нет квалификации врача, политического или настоящего. И если бы я и был таким целителем, то, не зная конкретных деталей и обстоятельств, давать указания издаля было бы не только непрофессионально, но и аморально.

Но это не значит, что я не вижу общей картины. Скорее, я ее вижу как раз объемнее, полнее, ибо большое видится именно на расстоянии. И то, что мне видится, можно принять не за конвульсии умирающего дряхлого старика, а болезни роста неуклюжего подростка, пытающегося найти себя во взрослом мире, но не знающего как. Согласно последним данным науки, тинэйджеры, как это многим взрослым ни покажется странным, тоже, в каком-то смысле, люди, и, как представителям вида homo sapience, подход к ним требуется индивидуальный. Иногда шестнадцатилетнему хамоватому бугаю стоит просто разбить нос, чтобы он понял, что взрослые люди отвечают за свои слова и поступки по-взрослому. Иногда неуверенному в себе подростку стоит просто доверить принимать решения самому. Иногда, к сожалению, приходится только в тихом ужасе стоять в стороне и, вопреки очевидному, безумно надеяться, что все, возможно, каким-нибудь образом уладится само собой. Но я могу уверенно утверждать, что, в любом случае, так или иначе, детям придется взрослеть. То же самое относится к государствам и обществам. Их взрослость измеряется уровнем их социальной, политической и экономической стабильности и развития.

Украина тоже хочет поскорее вырасти, но ей мешают два классических юношеских недуга: максимализм и инфантилизм. Причем проявляются они в одних и тех же требованиях и ожиданиях, предъявляемых исключительно к другим. В украинском случае это родное правительство в Киеве, вкупе с не менее родными правительствами, сидящими в других мировых столицах. Родители, как известно, никогда не поспевают за событиями в жизни подростка. Тот же, совсем по-детски, воображает, что родители всемогущи и если не дают ему всего, что ему хочется, то лишь потому, что просто не хотят. А вот Витьке родители ни в чем не отказывают!

В молодости такие ощущения закономерны. Но со временем, обязательно должно прийти осознание того, что ни папа, ни мама не контролируют ход мироздания, так же, как и правительство не в состоянии предвидеть и решить любую проблему. Хотя они усиленно делают вид, что могут все. Им тоже хочется, чтобы их любили. Но отношения держатся не на любви, а на доверии. А доверие возможно только в контексте общественных институтов. Которыми, во всяком случаев теории, являются и семья, и правительство. Но не обязательно. Поэтому я постоянно и долблю про государственные и общественные институты, на которых держится стабильная и успешная, “взрослая” страна.

Представьте себе эдакий древний храм с колоннами, вроде знаменитого Парфенона. Стабильность такого сооружения будет определяться количеством и качеством подпирающих его колонн. Так же как стабильность страны определяет количество и качество ее отдельных и независимых институтов-колонн: исполнительной, административной, судебной, правоохранительной властях, армии, СМИ, телевидения, разнообразной экономики, профсоюзов, благотворительности все видов, университетов, индустрии развлечений, религиозных сообществ, спортивных лиг, неправительственных организаций и тому подобного. Потеря даже нескольких подпорок может быть весьма болезненной, но не приведет к полному развалу здания.

От такого количества колонн у некоторых начинает рябить в глазах. Слишком много, говорят они. Каждая пятая колонна начинает выглядеть подозрительно, вроде как лишняя, чужая. Убрать! Пока не останется четыре колонны: вождь, служба безопасности, армия и идеология. Минималистичненько как табуретка!

Если же развивать эту аналогию применительно к Украине, то получится… гриб! Крыша, стоящая на единой государственной подпорке-колонне, в которую вросли олигархи, чиновники и всяческие бюджетники, почти все население страны. Ну, может, пара другая подпорочек прислонилась там и сям, но запаса прочности все-таки нет. Все усилия вложены в одну подпорку, на которой это все и балансирует, на манер циркового слона-канатоходца.

Недостаток подобной конструкции даже не в том, из чего состоит единая колонна, а в том, что она одна-одинехонькая. Любой, самый мелкий просчет, любой недостаток в ее структуре обрушивает весь храм. Поэтому все призывы и попытки наполнить такую подпорку другим, лучшим содержанием не имеет значения. Что подтверждено опытом чуть ли не всех украинских руководителей, от Скоропадского и Петлюры до Кучмы и Ющенко, которые пытались вложить в старую форму новое содержание. Колонну можно перекрасить, но ее стабильность от этого не изменится. Для этого потребуются системные реформы, и сменой флага и гимна тут не обойтись.

Но реформы не делаются по указу. Конечно, издать закон можно. Но, как говорилось в одном антивоенном лозунге 1960-х, что, если бы объявили войну, а на нее никто не пришел? Что, если правительство издало указ о немедленном проведении реформ по децентрализации, дерегуляции, и прочим хорошим начинаниям, а никто не знал, как это практически сделать? Ведь недостаточно просто механически расколоть одну громадную колонну на части и использовать их как отдельные несущие подпорки. Как нельзя собрать толпу случайных людей и начать раздавать им специальности: ты будешь гастроинтерологом, ты – таксидермистом, ты – спелеологом, ты – финансовым инвестором, и ожидать, что они тут же успешно приступят к исполнению своих обязанностей. Можно лишь создать предпосылки для возникновения действенных общественных или государственных институтов

Или институций, как предпочитают говорить, да еще и с характерным французским прононсом, некоторые образованные пижоны, которые читали словари. Честно говоря, формально они правы. Но мы-то люди простые, знаем, что хорошее дело словом с окончанием “–ция” не назовут. Знаем, плавали! А отдельные от государства общественные институты дело очень хорошее. Просто необходимое.

Не случайно, что развитие современной западной цивилизации совпало с развитием в ней многообразных институтов, часто параллельных государственным. Восточное традиционное государство всегда едино, и в идее и на практике. Сверху донизу, в каждом полуфицальном лице. Имея дело с полицейским, судьей, врачом, министром, преподавателем, чиновником, и, до сравнительно недавнего времени, даже священником, все имели дело с одним и тем же институтом, институтом единой государственной власти.

Современная Украина тоже получила этот нехитрый набор в наследство от СССР. Народ продолжает смотреть на государство, по выражению персонажа из пьесы Маяковского, “как утка на балкон”, одновременно с недоверием и надеждой, так как обращать взор, вроде, особо больше некуда. Само государство постоянно проваливается тут и там, и дырки затыкаются сознательными и инициативными волонтерами, которые сами видят свою деятельность как временное явление, пока у государства руки не дойдут. Хотя, если что-то работает, не стоит ли стремиться закрепить его на постоянной основе?

Между тем, залогом появления и развития современного общества является наличие независимых институтов, способных ограничить возможности власти не посредством вооруженного насилия, а моральным авторитетом, основанным на общем доверии.

Заметьте — сначала институты, потом демократия. Причем независимые друг от друга институты государственной власти. В старой байке про прусского короля Фридриха II рассказывается, что он, с какой-то королевской стати, пожелал снести мельницу рядом со своей недвижимостью. К удивлению Его Величества, мельник тут же “всудил» абсолютного вроде монарха и выиграл! Фридрих только воскликнул: “Есть еще судьи в Берлине!” и пошел дудеть на флейте, в чем он был мастак. Ситуация, которую и сегодня трудно представить в Украине, и просто невозможно в России. Не флейту, конечно, а независимый от власти суд. А, впрочем, и флейту.

Стоит задаться вопросом – почему то, что оказалось возможным в 18-ом веке, до сих пор кое-где с трудом дается в 21-ом? Ведь и тут, и там, в принципе, похожие учреждения и законы, сравнимые права и обязанности. Но в одном случае человек представляет институт, а в другом – государство. Но разве суд не является государственным по определению? Зависит от суда. Если суд видит свою задачу в исполнении законов, данных ему государством в государственных интересах, то да. В этом случае судья является инструментом государства, и его решения будут определяться характером самого государства. Если же суд больше озабочен тем, чтобы его решения отражали ценности, заложенные в само понятие справедливого суда, то это институт. Вопрос “Судить тебя по закону или по совести?” имеет смысл только там, где закон противопоставляется совести. Или где под совестью подразумевается нечто противоположное ей.

Если говорит о суде и судьях, то их независимость и непредубежденность обеспечивается не их неприкосновенностью, а приоритетом процедуры над результатом. Иными словами, если решение было достигнуто без соблюдения всех, без исключения, протоколов и формальностей, его необходимо отвергнуть, так как тень сомнения ложится на весь институт, а не только его конкретного представителя.

Например, тот балаган, который российская Фемида устроила с Надеждой Савченко, вызывает широкий международный протест именно потому, что сам процесс подобного судебного “разбирательства” делает совершенно неважным то, что ей вменяется в вину. На заявления, что, мол, мы считаем, что она совершила преступление, должно отвечать: Неважно, что вы думаете, важно, что вы похерили сам процесс.

Конечно, институты бывают не только судебными или правоохранительными, но, поскольку они обладают большими правами по отношению к нам, на их примере проще объяснять значимость и действенность институтов власти. Но при этом, конечно, имеется большое количество других, не являющихся государственными, но при этом пользующихся полным доверием у всех. Например, в Северной Америке, практикующий врач, адвокат или инженер (то есть человек, являющийся членом соответствующей коллегии и сдавший туда экзамен) имеет право нотариуса. Не во всех случаях, понятно, но подписи и печати практикующего врача вполне достаточно, чтобы заверить личность. Доктор представляет собой институт профессионалов медицины и пользуется полным доверием. Хотя бы потому, что если его поймают на вранье – последствия для его профессиональной, да и личной жизни, будут ужасны.

Понимание последствий своих поступков основывается на традициях института, которые диктуют и модель поведения. Иногда приходится читать комментарии на сообщения о том, что какого-то западного политика или законника поперли с кресла за вполне невинные, по нашим меркам, шалости или мелкие нарушения. А как же демократия? – вопрошают люди, не привыкшие применять высшие стандарты к исполнителям власти. Да никак. Частная личность может предаваться любым порокам, но представитель института, особенно института власти, таковой личностью не является, даже во время отпуска.

Да что там власть. Даже от такого дискредитированного института как СМИ требуют соответствия высоким стандартам истины. Недавно ведущий новостей канала NBC Брайан Вильямс оплошал. Лет 13 назад, он сообщил с места событий о том, что во время его перелета в зоне военных действий, был подбит один из вертолетов. Не тот, в котором он летел, а другой, рядом. Но недавно его чего-то перекосило и, болтая с ведущим на одном ночном шоу, Вильямс вдруг брякнул, что сбили именно его машину. Разразился дикий скандал, из серии “Папа сказал неправду!”. Вильямса отстранили от эфира и его косточки перемывают все, кому не лень.

И за дело. Слесарь не обязан быть слесарем 24 часа в сутки. Но врач, ведущий новостей, армейский офицер, депутат парламента, никогда не прекращает быть таковым ни при каких обстоятельствах.

Когда, например, господин Ляшко начинает размахивать кулаками в Верховной Раде, он делает невозможным воспринимать решения украинского парламента серьезно. И если его немедленно не штрафуют и не отстраняют от участия в работе парламента – в Украине никогда не появится действенный институт законодательной власти. Так, к слову, накипело.

И, тем не менее, я, похоже, так толком и не объяснил, что такое эти институты. Сказать, что это наличие “структур и механизмов социального порядка, определяющих поведение множества отдельных людей в контексте общества” технически верно. Но, на самом деле, институты, это нечто большее, чем просто учреждения. Как в анекдоте о поддельных рождественских игрушках: они выглядят как настоящие, стоят как настоящие, сделаны теми же производителями, как и настоящие. Но не приносят истинной радости! Как лавровый лист в супе – замечается только его отсутствие.

Хорошо работающие институты часто незаметны. Хотя бы потому, что по определению самодостаточны. Поэтому в глаза бросаются именно их провалы. Армия, суды, правительство. Или даже киевское “Динамо”, которое, в свое время, было настоящим национальным институтом, без которого трудно было себе представить Украину, как дельту Миссисипи без американского блюза.

Но, как я уже сказал, назначить что-то институтом невозможно. Институт возникает изнутри, когда в нем появляется то, что почти во всех европейских языках выражается французским термином “esprit de corps”. Иногда это переводят как честь мундира или чувство принадлежности к группе, но его значение гораздо шире и глубже. Как слово “воля” в русском языке, которое гораздо шире и глубже родственного ему понятия “свобода”. Esprit de corps есть то ощущение единства, общего понимания цели, верности идеалам группы, координированного совместного действия, которое присуще опытным солдатам во время сражения, или слаженному оркестру во время исполнения, или прошлогоднему Майдану. Когда человек чувствует, что код чести института, к которому он принадлежит, не позволяет ему поступить определенным образом. Это и есть тот самый esprit de corps, внутреннее состояние, обусловленное принадлежностью к определенному кругу людей. Это может быть самурай, а может и врач, а может и советский диссидент.

Начался этот процесс в Европе со средины 11-го века (по моим личным расчетам, педанты!) реформой католической церкви. Православная (или ортодоксальная) церковь так и осталась приложением к власть имущим, а вот римская курия исторически оказалась сама по себе. И последствия ждать не замедлили.

Примерно в то же время, герцог Нормандии Вильгельм завоевал Англию. За что и стал прозываться, не мудрствуя лукаво, Завоеватель. Но до этого блистательного титула, погонялово у него было не совсем впечатляющее — Бастард. То есть Незаконнорожденный или Байстрюк. Но, тем не менее, Байстрюк официально стал вполне себе герцогом, и даже, каким-то местом, королем. Никто не возражал. Байстрюк, не байстрюк, а папик у него был весь из себя целый герцог, сравнимый только с Коломойским или Ахметовым по силе, влиянию и мужской красоте. Но не прошло и ста лет, как всю эту аморалку с байстрюками прикрыли. У внука Завоевателя было штук 20 таких бастардов, и ни одному из них уже не светила ни корона, ни даже захудалое герцогство. Католическая церковь стала полноправным институтом общества и положила конец этим безобразиям. Хотел правитель наследника — ему теперь приходилось спать с женой. Своей. И поделать с этим король ничего не мог. Церковь стала слишком важным европейским институтом, чтобы кому-то одному можно было позволить присвоить ее себе и помыкать ею. Европе повезло с католической церковью. Ведь даже в республике Древнего Рима государство довлело надо всем. А тут параллельная структура, причем основанная на моральном авторитете. И когда приводится, ставший классическим, вопрос Сталина “Сколько дивизий имеется и папы римского?”, приходится напоминать, что если бы у папы была бы хоть одна дивизия, то его мнение никого бы не интересовало.

Правда, был момент в истории, когда папы римские имели дивизии, ходили походами и завоевывали территории. По интересному совпадению, вскоре подоспела и Реформация. По случаю потери католической церковью морального авторитета, ко всему остальному. Ведь если бы, скажем, Далай-лама решил вместо морального авторитета прибегнуть к методам Че Гевары, он бы очень быстро повторил печальную судьбу пламенного революционера.

Англии же продолжало исторически фартить и далее. Прошла еще сотня лет, и бароны заставляют короля подмахнуть Magna Carta Libertatum, известную Великую Хартию Вольностей. Несмотря на такое громкое название, на деле это был длиннющий список правил, как делить имущество, и чтобы не в пользу короля. Такие интересные там были вольности, типа “Если кто умрет, имея долг еврею, то его жена может удержать себе свое приданное и не платить с него в счет долга”. Не удивительно, что, с таким интересом к финансовым деталям, феодализм в Англии закончился к концу 13-го века. Определяющим в Хартии был тот факт, что закон устанавливался не монархом, а общественностью, и для всех, включая монарха. Общественность, в ее упрощенном виде хорошо вооруженной аристократии, стала очередной колонной в здании. Современным людям, за исключением, возможно, жителям КНДР и РФ, может показаться само собой разумеющимся, что глава государства подчиняется общим правилам, но по тем временам это было революцией. Вместо того чтобы сменить короля, англичане поменяли, пускай совсем чуть-чуть, свое общество.

Чего и вам желаю!

Но напомню, в очередной раз, что провал и перестройки 1980-х, и попыток переустройства страны в 1990-х был предопределен отсутствием государственных и общественных институтов, без которых свободный рынок и демократия не работают. Человек, даже самый расчудесный, всегда существует в контексте социальных и экономических отношений. Коммунисты за 74 года не смогли изменить человеческую природу и человеческие чувства любви, справедливости, юмора и прекрасного. Но они, зато, смогли изменить обстоятельства его бытия. Все общественные институты влились в государство, люди всех профессий и занятий стали наемными работниками, не владеющими собственностью на средства производства и зарабатывающими достаточно только для поддержания семьи. Иными словами, государство победившего пролетариата превратило все население страны, независимо от должности и образования, в пролетариат, не имеющий навыка самостоятельной жизни, не имеющего никакого эквивалента esprit de corps, кроме той любви к родине-государству и чувства глубокой благодарности, до жути точно отраженными в песне “Наутилус Помпилиус”: “Нищие молятся, молятся на/ То, что их нищета гарантирована”. И пока врач, инженер, учитель и следователь не перестанут быть пролетариями в найме у государства, успехов от реформ, даже самых лучших и нужных, ждать не стоит. Потому что, как все знают, пролетариям нечего терять, кроме своих цепей. И за эти цепи они будут драться до последнего.

Достаточно взглянуть на восток.