Как современный Китай смотрит на мир и на самого себя

Алексей Маслов — один из ведущих российских китаистов и востоковедов, доктор исторических наук, профессор, автор 15 научных монографий, президент Федерации шаолиньских боевых искусств дает развернутую картину представлений современных китайцев о мире и самих себе, что движет Китай вперед и чем это чревато для мира.

А. К. Вы только что в очередной раз вернулись из Китая. С чем на этот раз?

А. М. Я был на конференции, где обсуждали взаимодействие историков по поводу Второй мировой войны. Тема очень болезненная для китайцев: для них эта война начинается не в 1939, а в 1937 году — с нападения Японии на Китай, начинается на территории Китая и заканчивается в Маньчжурии, тоже на китайской территории. Но Китай не может громко настаивать на пересмотре всей концепции Второй мировой войны, чтобы никого не раздражать. Была большая конференция, посвященная этому поводу, в городе Чунцине — во время Второй мировой войны там располагалось китайское правительство, а сейчас он в центральном подчинении, там живут 30 миллионов человек. Есть и еще один болезненный вопрос для Китая: войну, строго говоря, выиграли не коммунисты, а Гоминьдан, не Мао Цзэдун, а Чан Кайши. А в китайской истории все императоры, в общем, хорошие, способствовали развитию Китая. Потом — 1911 – 1949 годы, плохие люди, Чан Кайши, Гоминьдан, а потом опять хорошие — коммунисты. И получается, «плохие» должны быть вписаны в китайскую историю. Почему это очень важно? Китай хочет получить место под солнцем XX века и зафиксировать себя во Второй мировой войне как полноценного участника. Ведь даже День победы не отмечался в Китае, хотя формально присутствовал в календаре, — потому что это Гоминьдан и Чан Кайши победили во Второй мировой войне, разгромили фашистскую Японию, а потом их, в свою очередь, разгромили через четыре года коммунисты. Поэтому китайцы долго думали — и потихонечку начинают раскачивать эту тему. Почему? С одной стороны, экономика накренилась. А с другой — в обществе растет идея китайского национализма. Это то, что Си Цзиньпин называет «китайская мечта». Эту идею сформулировали года два назад, этот лозунг развешан везде на улицах, декларируется на собраниях. По сути, речь идет о возвращении национальной китайской идеи, о том, что надо вернуть Китай на тот уровень уважения, на котором он был до середины XIX века, когда был самостоятельной и самодостаточной страной, пока европейцы не опрокинули его устои. И поэтому Китай себе ищет новую идентичность. Раньше идентичность была очень простая: Китай рос. Были двузначные цифры роста, причем китайцы гордились, что мировая экономика с 2008 по 2011 год упала, а Китай, наоборот, вырос. И вот оказалось, что экономика замедляется и идея жизни в быстро богатеющей стране уже не актуальна. Раньше каждый китаец богател, а сейчас богатство прекращает приращиваться. И у китайцев к этому болезненное отношение. И вот начинается объяснение населению, на каком этапе они находятся. Объясняют, что 7 % в год или даже меньше — это нормальный рост ВВП, ничего страшного, что нельзя расти до бесконечности, что циклический кризис — это нормальное явление, через которое проходит экономика.

Есть и еще один момент. Китай резко усилил историко-гуманитарные исследования. Например, если раньше сотрудникам Института истории академии наук платили из расчета в долларах в районе тысячи двухсот в месяц, то сейчас увеличили ровно в два раза, чтобы они активнее занимались исследованиями Китая и близлежащих стран. Китай неоднократно официально предлагал и России, и многим другим странам перевести в цифровой вид все архивы, связанные с Китаем. Китай за это готов платить. Потому что Китаю очень важно расширить базу источников: Китай все время обвиняют, что они пользуются только китайскими источниками, а они могут быть подделаны, десятки раз переписаны, нет их верификации. Поэтому китайцы и говорят: можно, вы откроете свои источники, а мы все оплатим, переделаем и т. п.? Вот об этом мы говорили на конференции.

А. К. Какие сейчас в Китае царят настроения, если говорить о простых людях? Чем они живут?

А. М. Китай сегодняшний и Китай два десятилетия назад — это два разных Китая. Китай почувствовал свою мощь. На уровне обыденной психологии китаец, хотя он может существовать почти на уровне бедности, понимает, что он живет в активно развивающейся стране. Он ею гордится. Он может ругать местный партком, местного уездного руководителя, но он абсолютно уверен в правильности курса Китая — как ледокола, который плывет. Поэтому все китайцы так или иначе поддерживают руководство Китая. Конечно, хорошо работает китайская пропаганда. Если мы откроем любую китайскую газету, то на первой странице увидим все, что когда‑то публиковала газета «Правда», — кто с визитом приехал в Китай. Сразу видно, что на «поклон» в Китай прилетают все — от лидеров Африки до представителей самых небольших стран Океании. Как следствие, меняется и отношение к России. Россия остается добрым соседом, на Россию смотрят как на очень хорошего друга. Но при этом — как на младшего партнера. Потому что Китай видит и успехи, и неудачи России. И Китай считает, что Россия не понимает самых простых вещей. Китайцы предлагают стандартную схему. Китай готов накрыть своим шатром целый регион, как он сделал с Центральной Азией. Китайцы дают кредит, инвестиции, присылают инженеров и за это просят лояльности. А Россия почему‑то просит инвестиций, но ни о какой лояльности не говорит. Китайцы не понимают, что у нас есть национальная идентичность и президент России на это не пойдет.

Но мне кажется, что тут еще один очень важный момент. В Китае поднимается волна мнений, безотносительно России, что мир в целом не понимает Китай. Мол, мы к ним со всей душой, а они постоянно обсуждают нашу политику. А Китай считал и считает, что все, что происходит в Китае, это их внутреннее дело. Поэтому получается, что Китай чувствует свою мощь, но мышление у него изоляционистское. Это проявляется и в бизнес-моделях, и в общении. Например, когда китаец слушает твое деловое предложение, он, безусловно, его слушает, делает для себя вывод, а потом как бы откладывает его в сторону. Он не отвечает на твой вопрос, а всегда предлагает альтернативу. И сейчас у Китая для такой реакции есть достаточная мощь и авторитет. Мол, мы тебя послушали и готовы заплатить в пять раз больше, но уже за другой проект.

И Китай уже сейчас натыкается на то, что все говорят о некой агрессивности — и на уровне отдельных людей, и на уровне руководителей. Речь идет не об экономической агрессии, а о культуре ведения диалога. Китай не очень слушает партнеров.

Еще одна интересная вещь — миграция из Китая. Она увеличивается, но ее суть совсем не в том, что китайцы хотят сбежать из Китая. Китайский рынок настолько заполнен, что там нет свободных ячеек. Все перемещаются в другие ячейки, кто в США, кто в Россию, но все эти китайцы позитивно относятся к Китаю и не прекращают с ним связи. Причем каждая страна принимает свою категорию населения. Скажем, в Россию нередко перемещаются маргинализованные элементы, которые считаются лузерами в Китае. К нам нет потока инженеров, физиков, гениальных ученых. Эта категория не рассматривает Россию как место работы. В то время как США, Англия, Европа и Австралия принимают к себе именно такой интеллектуальный ресурс. И, соответственно, каждая категория населения показывает свое отношение к новой стране через блоги — в Китае это очень развито. Из России китайцы пишут, как пытаются зарегистрировать предприятие, как им отказали, какую потребовали мзду. Из США — о научных проблемах, о поездке в университет. Получаются две картинки — и это во многом характеризует отношение китайцев ко внешнему миру.

Китайцы очень локальны по своему сознанию. Например, китаец никогда не будет думать, как он «захватит» рынок, предположим, города Екатеринбурга. Он побывает в этом городе, найдет там проспект Ленина, увидит домик, скажет: о, здесь я поставлю самый главный китайский ресторан. И даже если ему ответят: это плохое место, не подходит, тут есть напротив десять ресторанов, китаец с его агрессивным драйвом — как это не удастся?! — будет бить во всю силу в одну и ту же точку. И часто он продавливает систему. Особенность китайского прагматизма заключается как раз в том, что они выбирают одну небольшую точку и начинают долбить в нее постоянно. И в этом плане китайское бытовое сознание не геополитично. Китайцы не пытаются интегрироваться в среду, они пытаются воссоздать свою. Психологически другие страны, например Россия, для них — неосвоенный рынок с неким количеством потребителей, которых сразу же надо использовать для своей выгоды. Вот в этом плане они агрессивны.

А. К. Если они мыслят таким образом, чем они отличаются от китайцев двадцати-, тридцати-, столетней давности, которые точно так же образовывали чайнатауны и держались друг друга?

А. М. Только одним: уверенность в успехе придает им значительно больше сил. Почему китайцы образовывали чайнатауны? Их вывозили на работу на железные дороги, например в Калифорнию, именно вывозили, и в условиях полуколониальной зависимости Китая для них создание таких анклавов было способом самозащиты. Сейчас такие классические чайнатауны больше уже не возникают — китайцев в массовом порядке никто больше не приглашает, тем более насильно не вывозит. Они собираются вместе, потому что их выдавливает внутренняя среда, они выходят во внешний мир и воспроизводят Китай там. Даже в Москве есть китайский shadow banking, некие подобия китайских средних школ, которые официально не зарегистрированы, но ведут обучение китайских детей. Современные китайцы создают параллельную реальность и в этом плане значительно отличаются по амбициям от прошлых китайцев.

А. К.Что вы имеете в виду, говоря «их выдавливает внутренняя среда»?

А. М. В Китае существует очень большая конкуренция, вызванная, во‑первых, демографией, а во‑вторых, особым мышлением китайцев. Китайцы не особо изобретательны в плане бизнеса. Вернее, они могут изобрести абсолютно новый механизм, но тип его продаж и продвижения будет один и тот же. Если на маленькой улочке кто‑то открыл ресторан и он успешен, на ней тут же возникнет десять одинаковых ресторанов — с тем же меню, с тем же расположением столиков. Я помню, как приехал в маленький городок и мне показали новый ресторан с ослятиной, и в него стояла очередь. Когда я вернулся туда месяца через три, вся улица была забита ресторанами с ослятиной, абсолютно пустыми. Поэтому после этого гипотетический китаец едет открывать ресторан с ослятиной туда, где такого ресторана нет, — за границу. Он считает (и в этом смысле китайцы думают так же, как русские), что за границей живут дураки, а я сейчас приеду и всех «обую», грубо говоря. Китайцы приезжают в Россию и говорят: слушайте, у вас такие дорогие рестораны, давайте мы откроем дешевый китайский. Забывают про налоги и массу операционных расходов и прогорают. Вообще, от заметного увеличения притока китайцев Россию защищает в том числе и непрозрачная система России.

А. К. Кто для китайца враг?

А. М. Безусловно, это генерализированный Запад. В Китае испокон веков были враги, например сюнну, но это были свои враги, так же как и маньчжуры, которые захватывали Китай. Больше трети династий управлялись не китайцами. Но современная самоидентичность Китая родилась в середине XIX века, когда в Китай пришли западные державы. Запад помешал, Запад опрокинул тысячелетнюю империю за тридцать лет. Запад не понимает китайских ценностей. Запад неправильно действует, Запад сформировал мировую систему, которая невыгодна китайцам. И китайцы хотят не вписаться в нее, не обсудить, не перестроить, а создать параллельную, выгодную им систему, которая должна работать. Это консенсус, который понимают абсолютно все.

А. К. Даже малограмотные?

А. М. Особенно малограмотные. Потому что так, как я сформулировал, политик формулировать не будет. А малограмотный китаец скажет именно так: «Я выращиваю рис, у меня гигантский опыт. Ну почему вы не можете меня пустить в Россию? Я там буду выращивать, продавать за такую же цену, вам будет хорошо и мне хорошо. Почему вы меня не пускаете? Вы меня не понимаете». Слова «вы меня не понимаете» — это и есть основа ментальности. При этом считается, что малайцы, сингапурцы, корейцы лучше понимают китайцев, просто у них некоторые законы неправильные, но они понимают. А Запад — нет. Здесь есть еще одна интересная вещь. Традиционное мышление Востока оперирует не категориями «Восток — Запад», а категориями «Север — Юг». Не случайно китайцы сформировали северные и южные школы буддизма, художественной традиции. Лишь когда Запад пришел в Китай, они начали вообще использовать это понятие как обобщение. И у китайцев нашлось объяснение, почему Запад — это плохо. Мол, Север и Юг — это мы между собой разбираемся, люди там и люди здесь. А Запад в целом — недружелюбен. С ним нельзя договориться, поэтому надо просто его перекупить и переподчинить. Вот этим Китай сейчас и занимается.

Не случайно очень многие наши местные руководители все удивляются, почему китайцы вместо того, чтобы официально начать работать, зарегистрироваться, все время пытаются заходить с заднего крыльца. Китайцы привыкли, что с Западом нельзя договариваться. Надо взять и зайти с заднего крыльца.

А. К. Россия — это Запад, с их точки зрения?

А. М. Да, безусловно, Россия — это Запад. При этом Россия — и близкий партнер. Россия — единственная страна, которая по‑китайски именуется «братская страна» (сюнди). Про США так не говорят, про Сингапур тоже. Но Россия — это все‑таки Запад. Термины, в которых когда‑то китайцы описывали мир, это, например, «ближние варвары», которые в основном соприкасаются с Китаем и готовы учиться китайской культуре. Есть дальние варвары, совсем оторванные от культурного развития. А вот ближние могут быть близки к китайской культуре и готовы воспринимать культурное лидерство Китая. Но это все равно варвары. Естественно, сегодня в таких категориях вряд ли кто рассуждает, но идея абсолютной приоритетности китайской культуры и ее ценностей остается.

А. К. А Америка?

А. М. Америку лучше всего описать формулой XIX века «использовать западное ради китайского». Без Америки Китай не выживет, хотя может и не любить ее на бытовом уровне. От Америки идут инвестиции, технологии, туда ездят люди. Китайская экономика по сути и взлетела за счет того, что встроилась в разделение труда, созданное США. Америка и метафизический Запад для них не одно и то же. Запад — это концепт. А Америкой надо пользоваться, так же как Европой. Китайцы страшно хотят поехать в Америку. Семья, у которой есть возможность накопить деньги, отправляет ребенка либо в Америку, либо в Канаду, либо в Австралию. Потом уже идут Германия, Великобритания и т. д. Россия — не точка притяжения для китайцев. В Россию едут студенты, которые не поступили ни в американский, ни в европейский вузы. При этом их едет все меньше. Мало кто связывает свое будущее именно с Россией. И, на мой взгляд, мы сами виноваты, потому что не можем объяснить китайцам, кто мы такие.

А. К. Да мы и сами не знаем, в общем‑то. А какое место в их сознании занимает Япония?

А. М. Самое негативное. Япония воспринимается Китаем как ребенок, изменивший родителям. Как ребенок, который напал на родителей и ограбил их. Ведь японский иероглиф — это, по сути, китайский иероглиф. И китайцы считают, по восточным понятиям, что к ним проявили неуважение. Китаю можно было сопротивляться, корейцы разбивали китайцев в IV веке, хотя были формально под протекторатом Китая. Но они не хамили, не говорили, что китайцы — это «больные люди». А японцы говорили так в XIX веке. А Япония нападала неоднократно. И самое главное — Япония не извинилась перед Китаем по итогам Второй мировой. Япония довольно жестко оспаривает острова. Япония ведет антикитайскую пропаганду. Япония во всех учебниках публикует свою версию Второй мировой войны. У любого китайца спроси: «Как вы относитесь к японцам?» (это нормальный вопрос) — и услышите массу негатива: они на нас напали, они издевались. Слово «японец» в китайском языке — почти как слово «фашист» в русском: означает метафизического злодея. Что, кстати, отличается от отношения китайцев к британцам. Формально именно Британия была зачинщиком двух войн, больше всего натворила бед в Китае, но сумела правильно подойти к проблеме. Во-первых, Великобритания не воспринимается как предавший родителей ребенок. А во‑вторых, она много вкладывала в Китай, приглашала китайцев на обучение, и китайцы, хоть ничего и не забыли, теперь считают, что Британия себя ведет правильно. К России тоже интересное отношение: вообще‑то Россия участвовала во Второй опиумной войне, по итогам которой нам досталась часть Маньчжурии. Но эта проблема в китайском сознании снята вообще. Россия не воспринимается как агрессор. И когда туристов приводят в летний императорский дворец в Пекине, им обязательно расскажут, что французы и англичане хотели его сжечь, а русский князь Горчаков спас и поставил охрану.

А. К. Что такое коммунизм в сознании нынешнего китайца? Помнит ли он о Советском Союзе? Как проявляет себя в повседневной жизни компартия?

А. М. Китайцы очень внимательно изучают опыт Советского Союза: как им не надо делать. Много конференций, докладов, обсуждается горбачевская политика (а Горбачев, между прочим, до сих пор невъездной в Китай, после событий на Тяньаньмэнь: ведь в известной степени это его выступление повлияло на настроения студентов). Китайцы изучают, к чему может привести одномоментное разрушение идеологии. С исторической точки зрения в Китае мы имели дело не с марксизмом, а с его имплементацией — большевизмом: кроме Советского Союза он был еще в Корее и Китае. Большевистская идея из Китая ушла, Китай не экспортирует идеологию, в отличие от Советского Союза. США экспортируют идеологию, а китайцы говорят: нас интересует только экономика, а исламисты вы или коммунисты — это ваше дело. А вот внутри Китая коммунистическая партия никуда не уходила. Все конференции, связанные с историей, открывает руководитель парторганизации. Все решения проходят через партком. Но на внешний мир это не транслируется. Человек ведет переговоры с ректором университета или руководителем предприятия, и ему кажется, что никакой партии у них за спиной нет. Но партия есть. Партком есть. И иногда долгий период принятия решения — это и есть проблема прохождения через партком.

А. К. Каким образом развитие капитализма в Китае, накопление богатства, корреспондирует с коммунистической идеей социальной справедливости?

А. М. Любой человек, заработавший некоторое количество денег, обязан выступать спонсором. Этого никто ему не приказывает, это, скорее, норматив поведения в обществе, связанный с конфуцианским нормативом поведения, который в Китае очень тесно слился с идеями коммунизма — справедливости, уважения, соподчинения и т. п. Например, мой знакомый китаец внезапно разбогател. Он с трудом умеет даже пользоваться компьютером, но, разбогатев, приехал в свою родную деревню, снес все старые дома и отстроил новые. И все говорят: вот он — правильный человек, это правильное поведение. О нем пишут в газетах, он доволен, и его дети довольны, что про их отца так говорят. Другой мой знакомый, также далеко не самый образованный человек, разбогател на поставках леса из России и содержит большую частную школу, где дети изучают русский язык, со специально оборудованными помещениями, с преподавателями даже из Великобритании. И государство говорит: вот это тоже правильное поведение.

А. К. То есть коммунизм стал пересказом конфуцианства в других терминах, оставшись в практике ежедневной жизни?

А. М. Абсолютно точно. Потому что изначально китайский коммунизм на самом деле был ближе к анархизму. Мао Цзэдун читал Кропоткина и почти не читал Маркса и Ленина. Но эта волна ушла, и произошло слияние конфуцианских идей с коммунистическими. Не случайно Дэн Сяопин говорил все время об «особенностях» — китайского социализма, китайского развития. Китай считает, что у него есть своя идея, и зачем ему от нее отказываться?

А. К. Что такое в сегодняшнем Китае буддизм и даосизм?

А. М. Тут надо четко понимать, что есть монашеский даосизм, и он очень невелик. Даосов в Китае всего несколько десятков тысяч. Буддистов чуть побольше, но эти цифры тоже не выходят за сотню тысяч. При этом редко встретишь человека, который говорит: я буддист, а он даос. Царит абсолютный синкретизм — чаще всего молиться ходят во все храмы. Ни буддизм, ни даосизм никогда не были прозелитскими религиями, не пытались конвертировать в свою веру (поэтому в Китае, в отличие от Европы, никогда не было религиозных волнений).

Зато очень много буддизма и даосизма присутствует на уровне обыденного сознания. Вся китайская медицина — это даосизм чистой воды. Если взять любое лекарство, на нем будет написано, что оно было изобретено за три века до нашей эры, помогает от всего — и даосы это создали. Хотя государство этого не поощряет, распространяются даосские методы лечения — от цигун до иглоукалывания. Что связано еще и с тем, что это — единственный способ покрыть все население медуслугами. В каждом квартале, даже в относительно неплохо живущем Пекине, сидит врач, который от всего лечит иголками, банками, массажем или прижиганием. И чем дальше от центра, тем больше таких врачей. Часть из них считается даосскими, хотя не факт, что хоть что‑то знают о даосизме. Еще очень важный компонент повседневного даосизма — фэншуй. Китайское государство всячески вымарывает это слово из газет и журналов, но фэншуй — это очень важно. Например, неделю назад в Китае китаянка, вполне современная женщина, партийный работник, жаловалась мне, что у нее недавно умерли родители, и хотя места на кладбище бесплатные, но за то, чтобы похоронить их по хорошему фэншуй (чтобы сзади была горная гряда, а впереди водный поток), надо платить большие деньги.

А. К. Кому?

А. М. Вот и я так спросил. Оказывается, есть специальная контора, формально не государственная. Она арендует этот кусок земли и берет у государства разрешение на захоронения. То есть это не кладбище, а обычное поле, где может стоять обелиск или холмик. Зато эта контора гарантирует, что вы будете правильно лежать. Я дал совет: похорони бесплатно, если нет денег. А она: нет, это страшное неуважение к родителям. И это говорит абсолютно современный человек, с высшим образованием! Что касается буддизма, то он в известной степени дискредитировал себя за счет Шаолиньского монастыря. Скандал, который сейчас поднялся в СМИ по поводу миллиардов настоятеля, — это то, что знал в Китае на бытовом уровне любой человек: Шаолинь — это давным-давно Диснейленд, куда продаются билеты.

А. К. Откуда пошла порча?

А. М. Государственная коррупция. В буддизме все монастыри, в отличие от православных монастырей, испокон веков финансировались государством. Китай не скрывал, что религия для него — это нечто подотчетное, никогда в Китае религиозный лидер, как наш патриарх, не стоял рядом с президентом и не мог находиться на одном уровне. И вдруг оказывается, что из буддизма можно извлекать деньги, продавать билеты в монастыри, причем билеты дорогие, по 12 долларов. И вот в таких популярных монастырях, как Шаолинь, у руководства оказались алчные люди, поставленные государством. Поэтому институт буддизма очень серьезно разрушен. А с другой стороны, буддизм присутствует на бытовом уровне. Китаец говорит: я не убиваю живых существ, я не могу обмануть тебя. Конечно, тут есть элемент рисовки. Но тем не менее китайцы при рождении проходят буддистское посвящение, знают, что есть некие запреты, формы поведения. То есть буддизм — это одна из форм бытового морального воспитания: нельзя убивать, одному говорить одно, а другому другое, прелюбодействовать. Но при этом многие запреты, существующие в буддизме, например запреты на употребление мяса и спиртного, — китайцы не соблюдают. Для некоторых это сейчас просто модная история, буддизм и даосизм. Небесные знаки, фэншуй: далеко не все этому обучались, знают, как правило, понаслышке, но им очень нравится в это играть. Есть просто бытовые традиции. Например, похоронный цвет — белый, это не имеет отношения к даосизму, но есть и такое поверье. Или девушкам не следует надевать зеленые платья, а мужчинам — зеленую рубашку, это цвет супружеской измены: сейчас публиковать такие советы — очень модно. Возвращение к истории, к традициям вновь вызывает интерес. Люди приезжают в монастыри, проживают там недельку, восстанавливают свои исторические хроники — например, вплоть до IV века нашей эры, а там, может, император в роду найдется. Я знаю семью, которая считает, что они произошли от Лао-цзы (это при том, что сам по себе он персонаж во многом мифологичный). Но поскольку у Лао-цзы была фамилия Ли, а фамилия Ли распространена в Китае, как Иванов в России, и к тому же они установили, что происходят из той же местности, откуда пришел Лао-цзы (с юга Китая), то эти Ли считают себя потомками Лао-цзы. Среди образованных людей модно также увлекаться протестантством. (Хотя, на мой взгляд, христианская традиция не очень укладывается в китайское сознание. Во-первых, в Китае нет и никогда не было понятия бога, формально сам человек может стать высшим существом, например буддой: медитируй — и станешь просветленным. Почему тогда нельзя стать Христом — непонятно. Во-вторых, понятие умирающего бога для китайца невероятно. В-третьих, понятие искушения просто непостижимо для китайского сознания. В чем суть искушения? В чем суть греха? Если нет бога, то нет преступления перед ним. Так что догматическое богословие никак не укладывается в китайской голове.) Но протестантство — это Запад. И китаец тридцати — тридцати пяти лет, который торгует на Западе, неплохо говорит по‑английски, выезжает в Гонконг и в Великобританию, всегда с радостью покажет вам крестик. Зачем? Иногда это игра: вы видите, я христианин, я вас не обману. Кстати, Чан Кайши тоже принял христианство: он налаживал отношения с Западом. Китаец считает, что он повесил крестик — и как бы сказал вам: «Хелло!», таинства за этим никакого нет. То же самое можно сказать по поводу новой молодежной культуры. Изначально она была имитацией западной, потом стала похожа на японскую — с кислотными цветами, странными стрижками. Это возникло лет пять назад и частично осталось: возникают новые бренды обуви, одежды, парикмахерского мастерства, особая манера поведения. Но эта культура не предполагает никакого продолжения, в отличие от хиппи-культуры в Европе. Там люди, начинавшие в юности с увлечения буддизмом, потом воплотили это в более поздних серьезных трудах в науке, культуре. В Китае все заканчивается, когда молодому человеку исполняется лет тридцать и он включается в работу общества, которое очень традиционно.

А. К. В одной из лекций вы говорили, что конкурентное преимущество китайского общества — его укорененность в тысячелетней истории, «фиксация древности».

А. М. Абсолютно точно. Тут надо четко различать, что у китайца есть две идеи состязательности. Конкуренция на личном уровне — это у него наподобие неврастении. Но на уровне осознания собственной цивилизации Китай ни с кем не соревнуется. Для Китая вся история позитивна. Все люди на протяжении китайской истории выступают позитивными частями строительства великого Китая. Не случайно, когда им надо было принять решение про Мао Цзэдуна, 80 % его поступков были объявлены позитивными и лишь 20 % — негативными: культурная революция и т. п. А негативные персонажи исчезают: как, например, взял и исчез предыдущий руководитель Китая Ху Цзиньтао. Он не сделал ничего плохого, но и ничего хорошего, Китай не рванул вперед. Ху ушел в 2013 году, и сегодня никто не знает, где он. Он забыт. Надо понимать, что Китай никогда не переживает за выживаемость своей цивилизации, не борется за сохранение национальной идентичности. И это освобождает место для других позитивных вещей. Когда Россия начала свою перестройку, у нас была идея вестернизации. Поход на Запад не удался, и теперь Россия откатывается назад. Это стандартная русская история, об этом писали Соловьев, Бердяев и другие. А Китай свою перестройку начинал как восстановление национальной идентичности. Китай никогда не уходит ни на Запад, ни на Восток. Китай все делает во имя Китая. И когда эта историческая цивилизационная основа стала сочетаться с жестким отношением к экономической конкуренции на персональном уровне, Китай наконец набрал достаточно экономического и политического потенциала.

А. К. Как это проявляется в бытовом аспекте?

А. М. Каждый китаец ощущает, что за ним стоит история Китая, которая никогда не подвергается дискуссии с негативной коннотацией, как в России. Как следствие, у рядового китайца нет переживания неустойчивости своей истории: позади пять тысяч лет успеха, и впереди то же самое. Вера в успех — это первое. Во-вторых, на уровне бытовом китаец оперирует историческими прецедентами, присловьями типа «Конфуций сказал» и т. д. Китай оперирует большими историческими периодами: например, Китай в эпоху Цинь владел бóльшими землями, чем сегодня, поэтому надо вернуться туда. История — не просто прецедент, это позитивный прецедент. Если моему деду удавалось, моему отцу удавалось, то и я буду поступать точно так же.

А. К. Клановость китайского общества тоже коренится в этой фиксации древности?

А. М. Скорее в том, что в Китае в реальности не произошло серьезных трансформаций в системе организации хозяйства, несмотря на полную модернизацию его структуры: если некто развивает свои проекты, то опирается в основном на людей из своего клана или семьи. Если развивается торговля, то человек пытается торговать только через своих. Xотя Китай выглядит как абсолютно современная страна, внутри функционируют те же самые клановые или земляческие структуры. Любому иностранцу сложно торговать, потому что он не член этих структур.

А. К. Как это встроено в экономику современного типа?

А. М. Вот в этом как раз и заключено главное современное китайское противоречие. Потому что на местах сидят свои кланы и свои клановые лидеры — это может быть секретарь парткома, владелец банка или руководитель крупной компании. Но так или иначе, если вы хотите получить кредит, то вам важно не просто получить обеспечение, а быть членом этой семьи. Казалось бы, абсолютно коррупционная схема — но есть и позитив. Он в том, что если ты не возвращаешь этот кредит, то весь клан, или вся семья, несет совокупную ответственность. Это потеря лица. Есть очень сильные региональные кланы, которые не противостоят центру, но хотят большей самостоятельности, идет торговля по поводу того, чем они могут обладать. И в условиях экономического торможения это пугает Пекин. Каждый пытается выживать сам: южные кланы, у которых больше выходов на Запад, — через Гонконг, Британию, стараются дистанцироваться от центра, другие, как в Сычуане, пытаются создать свое мини-государство. На этом погорел Бо Силай — очень талантливый и обаятельный человек, был министром торговли, потом партийным руководителем и, по сути, создал культ своей личности с Чунцине. В Китае он стал рассматриваться сегодня как Ходорковский, хотя точно так же был наказан за экономические преступления. Вот что сейчас мешает Китаю: страна позиционирует себя как абсолютно современное государство, идущее по стандартному пути развития экономики, но там действуют совершенно азиатские механизмы.

А. К. А с другой стороны, эта пронизанная кланами система экономики обладает иммунитетом к влиянию транснациональных корпораций.

А. М. Да, это точно. Китай националистичен по своему характеру: готов предоставить свое гостеприимство, пока ты оставляешь здесь деньги. А вот когда ты пытаешься зарабатывать деньги на китайцах, территория сразу схлопывается и тебя выдавливают. Когда крупные компании, от Coca-Cola до Siemens, пришли в Китай, тот постепенно понял, как они работают, перенял опыт и стал их потихоньку вытеснять или поглощать. Motorola и взлетела в Китае, и разорилась там же. Поэтому китайская Coca-Cola — это франшиза. Китай изучил проблему, лабораторно понял, как действует механизм, и потом создал свои параллельные структуры, например в области технологий — Lenovo, Huawei и т. д. Китай очень гордится тем, что национализм внес позитив в развитие экономики.

А. К. То есть невозможно себе представить китайца, который считает, что быть частью корпорации Coca-Cola важнее, чем быть китайцем?

А. М. Среди молодежи многие хотят работать в известных брендах. Но представить, что китаец всю жизнь хочет работать в Samsung, а не создать свой бренд, невозможно. Поэтому молодой китаец сначала изучает, как это все работает. Но при этом ему очень хочется создать что‑то свое. В подавляющем большинстве эти попытки неудачные. Он копирует, но ему не хватает денег или знаний: из тысячи случаев лишь один-два окажутся успешными. Lenovo была маленькой фирмой, которая по‑китайски называется «Ляньсян» (дословно «связь») и занималась отверточной сборкой компьютеров. Я видел двух ребят из этой компании на раннем этапе, когда они пытались взять кредит в десять тысяч долларов, поскольку им не хватало на эту сборку, и даже представить себе не мог, что они будут так развиваться. Но они предложили идею вывода китайского производства на мировой уровень, «Ляньсян» приобрел сначала безликое западное название Legend, а затем и Lenovo, они вышли на мировые рынки, в 2005 году купили компьютерные подразделения IBM. И вот перед нами один из миллиона случаев, когда все сработало. Именно таким национализмом китайская экономика защищена от любых западных проникновений. И есть еще один момент, который отсутствует у нас в России. Да, китаец постоянно думает о своем кармане, но он при этом четко понимает, что если он будет заполнять только свой карман, обманывая своих же работников, то от него отвернется весь клан. И поэтому бизнес абсолютно патриотичен. В России такого нет, и привить это невозможно, поскольку Россия всегда развивалась в западном направлении, а не в китайском.

А. К. В этой связи очень интересно узнать ваше мнение по поводу китайской культуры имитации. Почему они любят все копировать?

А. М. Я думаю, это идет из глубин китайской цивилизации. Только в европейском сознании есть четкое разделение между подлинником, который бесконечно ценен как авторская работа, и копией, которая такой ценности не имеет, даже если очень похожа. В Китае искусство копирования было распространено с III века нашей эры, а может быть и раньше. Там считается, что гениев мало и поэтому мы можем их точно копировать, никакой разницы между работой мастера и копией нет. Например, в Средние века в Китае бытовали прописи, где были собраны несколько видов оптимального рисования горы, птиц, водного потока, лодочки. И получался авторский пейзаж, основные формы которого были скопированы с «образцовых». Это по‑китайски даже имеет название — «пинь». «Пинь» — это типовая форма. Главное — правильно собрать этот пазл. В XII веке были целые улицы, на которых продавались имитации, причем в XII веке имитировали вещи III века, в XV веке — вещи VII века. Различия между подлинником и копией практически не было. Известно, например, что китайским выдающимся художникам приносили работу, написанную в их стиле, но не ими самими, и просили поставить подпись или печать, что именно он сделал эту работу. Поэтому разобрать, где копия, а где подлинник, практически невозможно. Эта психология в конце концов пришла и в нынешний день. Китай, безусловно, подписал большинство международных конвенций об интеллектуальной собственности, но психологически там нет понимания того, что вообще такое собственность интеллекта. Китайские эксперты неформально обсуждали, что все это — авторские отчисления, защита прав собственности — система, созданная Западом. В Китае ее не было никогда. Запад ее создал — вот пусть он и живет по этому принципу. Например, я от китайцев неоднократно слышал: вспомните двадцатые годы, когда СССР разбирал и безо всякой лицензии воспроизводил американские трактора. Конечно, это плохо, но в реальности дало толчок машиностроению. Почему Китаю так нельзя сделать? Ведь не сделать этого значит затормозить развитие Китая! Сегодня Китай покупает многие патенты — это правда, но многие и копирует, потому что Китай заботится о своем выживании, а не о выживании других стран. Я думаю, что побороть это целиком невозможно. Надо понимать, что мы имеем дело с абсолютно другой историко-традиционной реальностью. Мы пытаемся заставить Китай играть по правилам, которые созданы не Китаем и вне Китая.

А. К. Богатые китайцы стремятся жить по‑западному, потреблять напоказ западные товары?

А. М. Если ради интереса мы посмотрим на какой‑нибудь вокзал, где все стоят в очереди с чемоданами, то у половины будут Louis Vuitton. Естественно, это все подделки, желание бедняка показать, что он богат. Но люди, которые по‑настоящему богаты, пользуются национальной продукцией. Например, они переоборудуют машины Hongqi (в переводе — «Красное знамя»), это как наши ЗИЛы. Китайцы используют и иностранные машины, но все они выпускаются на китайских заводах. Они носят свои бренды одежды и обуви. Они подчеркивают, что используют национальное. Вообще, показ роскоши в Китае не распространен так, как в России. Даже если человек очень богат, он не будет громко рассказывать, что у него есть яхта: она будет стоять там, где ее никто не увидит. Даже если он может покупать очень дорогие машины, он будет принципиально покупать чуть дешевле, нежели может позволить себе, чтобы показать: я такой же, как все. Самое страшное для таких людей — лишиться поддержки окружающих. Такое, как у нас («я богат, и мне на всех наплевать»), очень негативно воспринимается в Китае.

А. К. С чем это связано, с какой нормой?

А. М. Раньше она называлась «культом равной бедности», а сейчас — «культом равного богатства». Дэн Сяопин и его последователи говорили об обществе «сяокан» — «разумного достатка». Раньше, если у крестьянина на поле урожай рождался прежде, чем у других, он не пускал эти деньги в оборот, а распродавал урожай, покупал на все деньги угощения и накрывал стол. Все считали: это — правильный человек, такой же, как мы.

А. К. Это из конфуцианства?

А. М. Конечно, это нормы конфуцианского поведения. На визитной карточке китаец указывает не только свою должность и фирму, а и то, что он учредитель такого‑то фонда или организации. Китайцу очень важно показать, что он интегрирован в среду. Вот карточка западного образца: там значится просто «Уильям Гейтс — младший», потому что ему не надо объяснять, кто он такой. Китаец всегда поясняет, что он — человек, интегрированный в среду.

А. К. Еще одна интересная тема — Китай и экология. Считается, что в Китае с этим все ужасно. С другой стороны, в обзорах по архитектуре будущего фигурируют новые китайские экопроекты, зеленые города, искусственные озера и т. д. Как с этим обстоят дела в действительности?

А. М. Понятие «экология» вышло из европейской культуры. В Китае никогда не были так, как в Европе, развиты гигиена, охрана окружающей среды, китайцы не столь чистоплотны, как европейцы. И поэтому, когда Китай начал развиваться, сложилась во многом трагическая ситуация. Экология целых районов убивалась, я сам это видел: земля на северо-востоке Китая, пошедшая струпьями, дети с мутациями из‑за экологической катастрофы. Есть цифры, и они ужасные, особенно по крупным городам. Тут существует историческая подоплека: многие города располагались в естественных «чашах», чтобы защитить их от ветров. Так был расположен Пекин, так расположен и город Чунцин, где живут, напоминаю, тридцать миллионов человек, и, естественно, сегодня в этих «чашах» скапливаются загрязнения. В Китае много проблем, связанных с болезнями легких: не случайно в городах многие ходят в масках. Вода некоторых районов загрязнена микроорганизмами, которые паразитируют в печени человека. Китай это все скрывает и, наоборот, активно пропагандирует свои экологические проекты. На деле все упирается в экономику. Так же как в случае с недавними взрывами в Тяньцзине: для обеспечения норм безопасности, хранения и перевозки цена товара должна возрасти в полтора, а то и в два раза. А конкуренция этого не позволяет. Чтобы решить проблему, надо вложить в нее десятки миллионов долларов. Китай не хочет этого делать, а у населения нет такой психологической потребности.

А. К. Каким образом соотнести подобное отношение к природе с конфуцианской идеей гармонии?

А. М. Гармония по Конфуцию никак не связана с экологией. В конфуцианстве речь идет о социальной гармонии. Многие вопросы в Китае, судебные в том числе, решаются «по понятиям» — а китайцы бы сказали, «по социальной гармонии». Например, я рассказываю студентам классический случай. Человек подал в суд. Он работал на предприятии, уволился, заболел раком легких и подал в суд на предприятие, поскольку там было оборудовано место для курения. Он сказал, что именно наличие этого места и стимулировало его к курению. Это был, что называется, junk case. Суд первой инстанции отказал, а суд второй — принял уникальное решение, которое всеми было одобрено. Истец не прав, предприятие не виновато, но тем не менее предприятию имеет смысл выплатить ему деньги, чтобы восстановить социальную гармонию. Предприятие богатое, он бедный. И все сказали: вот это и есть социальная гармония. Вторая часть гармонии — это поддержание отношений с духами. Понятно, что современный китаец не верит в духов так, как верил когда‑то Конфуций. Но китаец часто отправляет традиционные конфуцианские ритуалы, содержит дома алтарь — мало ли что случится. А гармония с природой, как понимание ее высшей ценности, как на Западе, — такого нет. И никогда не было. Китаец всегда уничтожал природу, если этого требовали хозяйственные нужды. Собственно говоря, экологическая катастрофа случилась не сегодня, просто сегодня это стало ясно. Она случилась еще в Средние века, когда вырубались и выжигались леса.

А. К. Как соединить это с китайской медициной, которая вся построена на целебной силе природы?

А. М. Что такое китайская медицина? Это знахарство и шаманизм. Китайская медицина уходит корнями в даосизм: основная идея в том, что здоровье — это нормальная циркуляция энергии ци по всем каналам организма. Как только возникает закупорка по каким‑то причинам, то есть ци перестает циркулировать, возникает застой, причем этот застой может вызвать у одного человека одну болезнь, а у другого — другую. Поэтому лечить болезнь бессмысленно: надо устранять застои и его причины. Дисбаланс ци может возникнуть из‑за природного фактора: очень холодно, или дождливая погода, сырость, или жара, или сильный ветер. Может — из‑за психологического: на вас накричали, вы расстроились, у вас кто‑то умер, внутреннее состояние подавленное. Но, по сути дела, закупорка одна и та же. Есть способы ее устранения. Самый простой — это дыхательные упражнения. Чуть более сложные — иглоукалывания, прижигания, массаж. Еще более сложные — настои трав или лекарства. Они должны изгнать некое «вредоносное ци» из организма. Сегодня понятия типа «вредоносное ци» или еще «черви» не упоминаются: берутся лишь даосские рецепты, которые связаны не с экологической стороной этих трав, а с энергетической. Точно так же мастера, когда указывают, где заниматься дыхательными упражнениями, не обращают внимания на чистоту воздуха. Они говорят: главное, чтобы была спокойная обстановка. То есть формально можно заниматься дома или в центре Пекина: главное, чтобы вас ничто не отвлекало. А свежий воздух — вещь факультативная. Китайская медицина очень полезна по той причине, что это предмет веры. Рядовой китаец все время заботится о своем здоровье, это у него на уровне нервного возбуждения: в толпе он массирует либо себя, либо соседа и постоянно посматривает, что бы ему полезного съесть. И здесь масса поверий. Например, китаец вам будет говорить, что китайская водка очень полезна, а русская — вредна в больших количествах, потому что от китайской водки пробуждается сила и голова от нее не болит. На самом деле эффект точно такой же, как и от любой водки. Все это — на уровне веры. Конечно, современные образованные китайцы понимают, что такое загрязнение окружающей среды. Но если мы берем основную массу китайцев, то рассуждений о том, насколько полезно или вредно жить в том или ином районе города, мы не услышим вообще. Это у нас, когда человек покупает дом, он пытается понять, будет рядом лес или нет. Китаец будет выбирать не по экологии, а по фэншуй.

А. К. Почему европейцы так плохо знают, понимают Китай? Почему наше восприятие Китая осталось на уровне начала XX века, увлечения шинуазри?

А. М. Что в конце XIX века, что сегодня, мы живем в иллюзии относительно Китая. Если мы не берем узкий слой профессионалов, Китай — абсолютная метафизическая иллюзия для европейцев. У этой иллюзии есть матрицы. Например, мудрый Китай, монастыри, мастера и т. д. Или Китай мистический и экзотический. Фэншуй, правильная заварка чая, китайская медицина, которая помогает от всего (и Китай этим активно пользуется, продвигая свою медицину). Третий Китай — хитрый, прагматичный, где можно все купить и продать, разместить дешевый заказ, получить инвестиции и т. д. Есть несколько таких стереотипов, и Китай не разрушает их: главное, чтобы они приносили либо доброе имя, либо прибыль. Я полагаю, что за редким исключением европейцам и не интересен настоящий Китай. Постижение иной культуры требует большого количества времени. Помимо этого надо хоть немножко выучить язык. Я расскажу историю, которую мне поведал руководитель, ныне покойный, китайской программы в Сорбонне, француз голландского происхождения. Он начинал свою карьеру в докоммунистическом Китае и был одним из немногих, кто решил поселиться в даосском монастыре. Это было в тридцатые годы. И потом он начинал лекции с рассказа о том, как он жил в монастыре: как их гнали просить милостыню, как они питались огрызками яблок, которые им подавали в качестве этой милостыни, как им приходилось спать под открытым небом. Он пытался сказать, что религия — это не просто спокойная медитация: есть еще и подвижничество, и определенный образ жизни, через который нужно пройти. И он мне сказал потрясающую вещь: «Все студенты, которые меня слышали, расстраивались и решали никогда не вести полевые исследования в Китае». Он очень был обескуражен этим, потому что по‑другому нельзя изучать Китай. Сейчас происходит та же самая история. Поскольку существует масса книг о Китае самых разных весовых категорий, от детской энциклопедии до серьезных исследований, создается ощущение, что все проблемы закрыты, надо просто взять и почитать эти книги. Интереса к открытию нового Китая, за редким исключением, нет.

А. К. И Китаю это только на руку?

А. М. Да. Потому что Великая Китайская стена никуда не делась. При этом Китай всегда был открытой страной: и в VII, и в XIII веке в Китай приезжало множество людей из-за рубежа, например из Средней Азии — по фигуркам видно, что это были люди с большими носами, с курчавыми волосами, которые жили в Китае как послы, торговцы или пришлое население. Китай был открыт в куда большей степени, чем Россия. Главное, чтобы все эти люди признавали власть китайского императора. Но из‑за специфики китайского языка он всегда оставался культурно закрытым. Сегодня многие активно учат китайский язык. Но если мы посмотрим, сколько людей по‑настоящему хорошо на нем говорят, мы увидим, что их единицы. Сколько людей могут, например, читать специализированный китайский журнал по физике? По химии? Китаю не надо ничего засекречивать — достаточно опубликовать это на своем языке. К тому же Китай почти не допускает внутрь себя исследователей или даже тех, кто пытается по‑новому взглянуть на Китай. Когда российские съемочные бригады хотят что‑то снять в Китае, китайцы отвечают: вы скажите, что снять, мы снимем и отправим вам. Это и есть главная особенность: Китай до сих пор — абсолютно закрытая страна. И лишь широкий туризм создает иллюзию того, что в Китае все можно открыть для себя.

А. К. Каким был ваш личный путь в Китай? Вы с детства хотели заниматься Востоком?

А. М. Да, я именно с детства. Я из Москвы, из семьи врачей во втором поколении, и меня всегда интересовал Восток, я читал легендарный двухтомник «Китайская философия», через который прошли абсолютно все — от ученых до таких культовых личностей, как Макаревич и Гребенщиков. Сейчас мы понимаем, что там масса ошибок, но тогда это был абсолютно необычный пласт знания. И честно скажу, мне она была гораздо понятнее, чем что бы то ни было еще. И поэтому, как только у меня лично появилась возможность поехать в Китай, я это сделал. Я занимался тогда боевым искусством, начал еще в Монголии, где работали родители, а я оканчивал среднюю школу. В Монголии жило много китайцев, и там я активно занимался боевыми искусствами, как карате, так и ушу (называемое тогда кунфу), дабы выжить в многочисленных драках. Потом я поступил в институт, еще до конца не понимая, что я буду изучать, и, окончив его, понял, что в Китай не поеду — нет мест. Никаких мастеров ушу в России тогда не было — это мне было ясно, потому что я уже мог читать на китайском языке. А поехать в Китай я смог только в 1989 году, когда опубликовал по линии ЦК ВЛКСМ первую книжку по истории китайских боевых искусств, получил за нее безумный по тем временам гонорар, на который, собственно, сумел купить билет. Мне было 25 лет. Я активно занимался карате, выступал за команду МГУ, у меня были разные пояса, уже знал основы ушу. Не было мастера — вот в чем была проблема. Я взял билет и полетел в Китай, у меня не было никаких конкретных зацепок, я ехал «на деревню к дедушке», все, что осталось от гонорара, — это 14 долларов. Я даже не представлял, как жить. И тут, вероятно, срабатывает мистическая удача. Когда‑то я занимался в Монголии у китайца, он мне оставил листочек в клеточку, где записал свою рекомендацию и адрес людей, которые занимались тем же стилем. Я пришел по этому адресу в Пекине, с трудом найдя его в первый день. Там никого уже не было, кругом были китайские «хутуны» — грязные полуразрушенные переулки, сейчас их все снесли. Мне показали гостиницу, где можно остановиться за копейки, и сказали: ну, мы попробуем найти тех, кто здесь жил. И я, расстроившись, не понимая, как мне жить дальше, остался там. Но буквально через день на пороге появились люди киношного типа, в жилетках на голое тело — типичные гангстеры из гонконгских боевиков, со шрамами на лицах, но вежливые. Сказали, что им обо мне сообщили. Они переселили меня в приличную гостиницу, велели подождать. И вскоре ко мне пришли наставники по этому же стилю и сказали: да, мы знаем вот этого человека. Но школа располагается не здесь. Мастер переехал в город Сиань. И дальше начинается полоса удач. За счет этой школы меня перемещали, я интенсивно обучался, и так я провел прекрасные два месяца в Китае. Но самое главное — почему это сработало. Иностранцы были в новинку тогда. Иностранец с китайским языком — тем более. Иностранец, который приехал обучаться ушу, без особых требований (например, хочу изучать «смертельные касания» или «бой с копьем»), такого вообще не было. Я сказал: что покажете, то я и буду делать. И это был правильный подход. А китайцам было самим интересно посмотреть на людей, которые приезжают из‑за рубежа. И вот я тогда впервые понял, что такое внутренние клановые связи — как мицелий у гриба. Ты не понимаешь, что срабатывает, но как‑то это работает. Например, я поехал в школу в Харбине на поезде. На остановках ко мне приходили люди (а найти меня было несложно по лицу) и говорили: я из такой‑то школы, и приносили коробочку с едой: булочки и рис. Так они передавали меня из рук в руки, и я вернулся домой с теми 14 долларами, не потратив ни копейки. С этого и началась моя жизнь в Китае. Тогда я понял для себя одну простую вещь: все, что я считал для себя современным Китаем, — это правильно, но такого Китая больше не существует. Существует Китай больших личных связей. И с ним надо уметь общаться, изучать культуру общения. Это был хороший урок. В следующий приезд, когда я добрался до монастыря Шаолинь в надежде найти «настоящего мастера», меня туда никто, естественно, не взял. Но уже позже я познакомился с одним из мастеров и обхаживал его в течение четырех лет. В конце концов он стал моим наставником, в 1994 году я поселился у него и два года постоянно обучался под его руководством.

А. К. А как происходил процесс «обхаживания»? Не имейлы же вы ему писали?

А. М. Все было очень просто. Я приезжал, он не понимал, откуда я взялся, то есть он понимал, что откуда‑то из далекой России (где «жил Ленин» — это он хорошо знал), но не понимал, откуда конкретно. Тогда для него она находилась в мифологических времени и пространстве. И не то чтобы он радовался моему приезду или расстраивался из-за него, он гостеприимно говорил: посиди, поешь. А я все ждал, когда меня начнут обучать. Я никак не мог объяснить, что приехал на последние деньги, что это долгий путь и я не могу здесь жить все время. Тогда я работал в Институте Дальнего Востока, зарплата у меня как у молодого сотрудника была минимальная, и это был подвиг — приехать в Китай. Но я приезжал, то на десять дней, то на месяц, жил у него в доме. Его звали Дэцянь, он был одним из нескольких сотен монахов, которых выгнали во время «культурной революции» из Шаолиня. Вернулись в 1982 году человек пятнадцать — и он был тогда самым молодым из них. Хотя мне тогда показался старым, он был 1939 года рождения. Ему психологически надо было привыкнуть к голосу, к лицу, к манере общения иностранца. Он был абсолютно традиционным человеком в том плане, что он говорил: если хочешь учиться — учись, приезжай, никаких проблем. Нет секретов, есть время. «Обхаживание» заключалось в том, что я приезжал, меня кормили и поили, с меня не брали деньги, меня селили в комнатушке, когда проходили тренировки, я мог участвовать, повторять какие‑то элементы и приемы, но меня никто специально не обучал. И вот через два года такого странного общения мне сказали, что я все неправильно делаю. Я понял, что это и началось обучение — когда тебя начинают критиковать. Потом Дэцянь мне сам предложил (а это 1992 – 1994 годы — полный развал в России) остаться подольше, чтобы жить и тренироваться. Я прошел первое послушническое посвящение, у меня уже было монашеское имя Синъин, я был включен в систему шаолиньских последователей. Сейчас их 36 поколений, я был в 32‑м (формально отсчет ведется с XIII века). Меня познакомили с тогдашним настоятелем монастыря, который считался моим «дедушкой» (даъе), поскольку мой учитель — это мой «отец». Это был первый по‑настоящему просветленный человек, которого я лично видел. И, собственно, началось мое методичное обучение. Главная проблема была не в сложности обучения, а в сложности быта. Осенью и зимой было действительно холодно, отопления не было. Хотя температура была минус четыре градуса, но ты живешь в каменном мешке, тебе холодно, а организм никак не может адаптироваться, поскольку негде согреться. Весной тает снег, и все, что растаяло, через крышу течет вниз: ты все время ходишь по лужам. Не понимаешь, чем питаться. То есть первые два месяца идет адаптация к абсолютно иному образу жизни. Тебя не обучают медитировать: просто дают деревянную дощечку, по сути, срезанный кусочек дерева, чтобы ты не сидел на каменном полу. Тебе показывают твое место в зале, там сидит еще десяток человек. И ты медитируешь, вернее, делаешь вид, что медитируешь. Сидеть, сложа ноги, сначала очень сложно, затекает все тело. Ты не понимаешь, что нужно делать, и только через некоторое время догадываешься, что нужно просто расслабиться и, что называется, «следовать потоку». Когда ты научился расслабляться, с тобой начинают говорить, обучать. То есть ты должен прежде всего пройти этот момент инициации. В 1996 году на территории монастыря Шаолинь была установлена стела, где были отмечены мои заслуги в обучении ушу и переводе буддийских трудов. До сих пор каждый год приезжаю туда. Дэцянь скончался в 2008 году: на самом деле это был великий учитель. А сам Шаолиньский монастырь постепенно превратился в чисто рекламную, коммерческую пародию на самого себя. Великих мастеров я там не вижу, хотя все же многие достойные наставники сохранились. В массе школ, которые окружают монастырь, за какую‑то сумму денег тебе выдадут диплом, будут к тебе хорошо относиться. Но это все не имеет никакого отношения к тому, что было раньше в Шаолине. Традиция превращается в ее имитацию.

А. К. При этом традиция сохраняется?

А. М. Да. Она просто уходит глубже под камни. Теперь она «секретна» не только для иностранцев — и для китайцев тоже. Если китаец придет и постучится в любой монастырь, его просто так не примут. С ним поговорят, безусловно, но главное — найти учителя, а учителя он не всегда найдет. Да и не многие китайцы этого хотят. Зато Китай создал традицию имитации. Там есть курсы по иглоукалыванию, есть курсы по каллиграфии, по цигун, что для иностранцев, что для китайцев. Я как‑то сказал своему учителю, что, на мой взгляд, существует масса очевидных профанаторов, которые преподают якобы шаолиньский цигун, — как к этому относятся шаолиньские монахи? И он мне отвечал, что это не плохо, это, наоборот, хорошо. Есть такая китайская поговорка: хорошо, когда собаки грызутся из‑за кости, покажи им на мясо, они и мясо изгадят. Ведь далеко не всем нужно глубокое истинное знание, многие хотят просто получить ощущение от своего «приобщения» к традиции. Когда я около двух лет обучался в Китае фэншуй, то понял, что придется потратить еще как минимум пять-шесть лет, чтобы достичь какого‑то глубокого понимания. Но при этом никого не смущает, что на Западе есть «мастера фэншуй», которые вообще не обучались в китайских школах. В Китае главное — это понятие времени. Это тот абсолютный фактор, который ты должен учитывать, когда хочешь чему‑то обучиться или что‑то понять. Если ты хочешь обучаться чему‑то, даже китайской кухне, где есть масса своих секретов, тебе надо потратить два-три года на знакомство с традицией. В ушу — больше, в каллиграфии — еще больше. Для европейца это проблема, ведь мы не привыкли измерять все временем.

А. К. Получается, что диалог западной цивилизации и Китая — это разговор слепого с глухонемым? Не в этом ли и сила, и слабость Китая в смысле его экспансионистских намерений?

А. М. Это сила, но не слабость. Потому что Китай удовлетворен той картинкой, которую он транслирует во внешний мир. Если картинка транслируется плохо, он ее подправляет. Например, долго считалось, что Китай в военном и технологическом плане слабая страна. Сейчас Китай развивает вооруженные силы и всем об этом громко рассказывает. В Китае многим приятно, что мир рассуждает о китайском чае, о терракотовых воинах в Сиане, что к ним едут иностранцы тратить деньги. Но если речь идет о реальном постижении Китая, встает вопрос: а зачем Китаю нужно, чтобы его постигали, как какую‑то лягушку? На этом была основана критика востоковедения со стороны представителей стран Востока — некогда колониальной науки, в которой есть хозяин и есть объект для экспериментов. В Китае же нет никакого «западоведения» — есть изучение, например, экономики Европы, Америки, но комплексного «западоведения» не было никогда. Китай не хочет, чтобы его постигали. Мы со своим западным сознанием считаем, что культурное тело цивилизации, внутренний закон, имманентный моральный кодекс равноценны для всех — просто выражаются в разных формах, что китайцы мыслят так же, как и мы, только выражают свои мысли по‑другому. А китайцы не считают, что европейцы мыслят так же, как они. Вот в этом и есть главная нестыковка. Китай никогда не затрагивает чужие культурные традиции. Он не подавляет их, не поддерживает, они для него внефеноменологичны. То есть он не воспринимает их никак. Китай не экспортирует свою идеологию и не будет. Он не будет обращать никого в правильность своей веры. Для Китая экономика — прежде всего. И в этом плане, казалось бы, хорошо, что Китай, в отличие от американского экспорта демократии, никого не подавляет идеологически. Но, с другой стороны, надо понимать, что вещи, которые ценны для нас в нашей культуре (поэзия Петрарки, роспись Сикстинской капеллы), с китайской культурой несоотносимы. Это не значит, что китайцы будут их уничтожать, — ни в коем случае. Они просто не будут поддерживать те ценности, которые Европа пестовала в течение столетий, в том числе и вытекающие из культуры морально-этические достижения вроде вольтерьянства и культуры Ренессанса, которые несоотносимы с китайской психологией. Сейчас Европа волнуется по поводу наплыва беженцев из Сирии, которые приносят иную культуру общения. Но беженцы экономически слабы, они приходят, чтобы сесть на стул местной культуры. А когда приходит Китай, он создает свое пространство и вытесняет из этого пространства всех остальных. И самое главное — он не требует от принимающей культуры ничего, не хочет, чтобы она его финансировала или спонсировала. Китайцы говорят: дайте нам пространство. Мы будем платить налоги, поддерживать местную рабочую силу, но мы будем самостоятельны с культурной точки зрения. В этом плане он безопасен, он не требует ресурсов, Германии не надо будет платить китайцам пособие. Но они окапываются, расширяют свое культурное пространство. Вот это и есть логика китайской культуры. Европейское пространство схлопывается, в Китае, равно как и в большинстве восточных стран, нет очагов роста европейской культуры. А вот очаги роста китайской культуры есть повсеместно. Она оказалась более витальной, чем европейская, — потому что европейцы очень ценили сохранение культурной идентичности со своими ценностями и пытались ее экспортировать, а китайцы экспортировали только экономику. Китайцы не пытаются делать китайцами европейцев, не обращают в свою веру, их просто становится все больше и больше, и они вытесняют, раздвигают плечами несуществующую стену. Я напомню, что европейские миссионеры пытались обратить китайцев в христианскую веру. А у китайцев нет никакой веры, они гибкие. Простой пример: когда арабы торговали по Шелковому пути, китайцы поняли, что арабы дешевле продают товар мусульманам. Многие китайцы обратились в мусульманство, и сделки стали выгоднее. Не важно, во что ты веришь, важно, какой экономический эффект ты получаешь от этого. В отличие от Европы, которая как раз готова платить за то, что кто‑то принимает европейскую культуру, так как мученичество — нормативная форма любого христианина, Китай не собирается за что‑либо мучиться. Он говорит: давайте мы лучше вместе бизнес откроем. Тебе выгода, мне выгода. Вот это и есть другой подход, к которому мы не привыкли.

А. К. С вашей точки зрения, какая из цивилизаций по классификации Хантингтона наиболее правильно и грамотно ведет себя с китайцами?

А. М. Америка, безусловно. Американцы поняли простую вещь: амбиции Китая в том, чтобы преодолеть национальные унижения XIX века. На это надо соглашаться, но нельзя давать Китаю прорастать в США в экономическом плане. И Китай, и США, соперничая друг с другом за влияние в мире, создали очень сложный симбиоз. Америка дает Китаю экономически развиваться, а в последнее время даже предоставляет множество преференций, но при этом постоянно «поддавливает» его с разных сторон, как это, например, случилось с Транстихоокеанским партнерством. А вот Россия уделяет излишне много внимания лозунгам дружбы и сотрудничества, веря в эксклюзивность партнерских отношений с Китаем. И мало обращает внимание на тончайшие детали политической культуры Китая. Мы очень доверчивы и сами создаем себе иллюзии. Мы часто видим в Китае то, что он нам даже не говорит. Например, год назад мы вдруг решили, что Китай однозначно поддержит нас по украинскому вопросу и станет импортозаместителем, хотя сам он этого не заявлял. У нас есть иллюзии по отношению к Китаю.

Я полагаю, что Китай не хочет ни с кем делить мир. Он создает свою сферу комфорта, начинает все больше и больше расширять азиатскую матрицу, которая существовала еще в XVII веке. Там, где Китай наталкивается на соперника, как в случае с США, он отходит — это очень гибкая система. Китайская экономика может испытывать кризисы, но китайская цивилизация при этом будет расширяться. Это расширение не зависит от экономики — в отличие от российской экономики, где развитие схлопнулось и цивилизационное расширение прекратилось. Китайская карта уже сыграла и в цивилизационном плане, и в плане амбиций. Но последствия этого будут проявляться еще в течение ближайших двадцати лет.

Источник: primerussia.ru